«Может, не надо… съемок этих, может, не надо? – заколебавшись, спросил он самого себя, покосился на розового, сытого, довольного собой, жизнью своей, холодным пивом, любовницей, собственной персоной Скобликова и ответил, больше уже не колеблясь: – Надо!»

Вот так и родилась кассета, которую Высторобец, спасая себя, преподнес Белозерцеву, – и сейчас ему было тошно от того, что он сделал – внутри, там, где располагается душа и бьется сердце, словно бы нарост грязи образовался, не продраться сквозь него никакому живому ростку – бесполезно.

Тысячу долларов Олежка за съемку получил, дело свое сделал, деньги положил в карман и был счастлив. Куда он их дел – Высторобца это не касалось…

Где сейчас мог находиться этот красавец-сладкоежка? «Красавьец!» В мастерской, дома, у друзей за столом, у какой-нибудь бэ? Что он сейчас делает: со вкусом поедает кровяной бифштекс или торгуется с путаной, пробуя сбить цену за услуги? Пока ясно одно – он находится в Москве.

Поразмышляв немного, Высторобец поехал к Олежке в мастерскую, время сейчас – стыковое, день состыковывается с вечером, вполне возможно, что Скобликов еще скребет карандашом по бумаге, изображая очередную «вещь» – творения его Высторобец считал бездарными и относился к ним соответственно, хотя в искусстве не разбирался и мог чего-нибудь напутать, очередной «изм» принять за творческое бесплодие. Ехать к красавчику домой было опасно: тот жил в квартире с такими дырявыми стенками, что каждый пук звучал, будто ружейный выстрел. И что же тут говорить о выстреле настоящем?

Он поехал на «Октябрьское Поле». Там, в сорока шагах от метро, в доме, где располагался овощной магазин, красавчик-сладкоежка имел мастерскую. «Погорелую» – с копотью на стенах и пороховыми разводами на потолке, но и в такой мастерской, как справедливо полагал Олежка, что-то было – этакий мужественный шарм.

Вход в мастерскую, как, собственно, и во всякий подвал, был отдельным, из маленького предподъездного тамбурка, вместо окон были две небольшие зарешеченные щели, которые Скобликов специально огородил, вставил стекла – из вентиляционных дыр получились окошки. Стекла, конечно, хлипенькие, решетки – еще более хлипкие, их можно сковырнуть пальцем, – впрочем, все, что делал этот красавчик, было ненадежным, хлипким… И что же все-таки в нем нашла Ирина Белозерцева? Неисповедимы пути измены, загадочна женская душа… Конечно, и эти стены, а особенно эти стекла звук не удержат, выстрел кое-кто услышит, но у Высторобца не было выхода.

Он присел на уголок старой ободранной скамейки, стоявшей под деревом. Во дворе колготилось много народа и это было на руку. К заднему входу в овощной магазин подъехали две грузовые машины, одна привезла помидоры в ящиках и бутылки ядовито-оранжевой, вредной для всякого нормального желудка «фанты», другая – яблоки и бананы в картонных коробках, украшенных броскими надписями «Эквадор». Было шумно. Вверху, в листве, пронзительно орали воробьи. Какая-то бабка с прямым гренадерским станом и усатым лицом выгуливала беспородную собаку – дворнягу с унылой заспанной мордой. Грузчики весело хватали коробки с бананами, гикали и с кавалерийской лихостью волокли их в чрево магазина. Два карапуза, одетых в одинаковые малиновые курточки – формой своей они словно бы были приобщены к некому таинственному братству, – сосредоточенно ковырялись в горке свежего песка, что-то строили. Все были заняты своими делами и никого не касалось, что делают другие.

Высторобец поднялся. Нельзя было ничего упускать из виду, ни одну мелочь, и вообще, надо было засекать не только предметы, но даже запахи.

Он вошел в предподъездный тамбур, неряшливый, испещренный, словно уборная, надписями. Слева находилась дверь с кодовым замком – вход в жилой подъезд, справа – железный прямоугольник с привинченной болтами железной ручкой – вход в мастерскую Скобликова. Высторобец надавил на выпуклую черную пуговку звонка, вытянул голову, стараясь услышать ржавый застойный звук. Нет, слышно ничего не было. Высторобец удовлетворенно наклонил голову и нажал на кнопку вторично.

Олега Скобликова в мастерской не было. Высторобец неторопливо поковырялся в заднем кармане брюк, достал несколько тонких, зубчатых, с разными бородками пластинок, сунул одну из них в дверь, нервно вскинулся: показалось, что в подъезде по лестнице кто-то спускается.

Нет, никого, это ему показалось – в подъезде было тихо, лишь с улицы доносилось лихое гиканье грузчиков. Он надавил на пластинку, чуть подвернул ее, проверил, есть ли захват, просунул дальше – у Скобликова стоял довольно примитивный замок тьмутараканского или курятниковского производства, где изделия клепают прямо на обеденных столах, нисколько не беспокоясь о том, что их продукция никогда не сможет конкурировать со шведскими и американскими замками, – и через минуту открыл дверь.

По обшарпанной бетонной лестнице Высторобец спустился в подвал. Тут было темно, свет через скудные зарешеченные щели пробивался едва-едва, сочился слабой гнилой струйкой, растворялся на полпути, и то, что находилось под ногами, не было дано увидеть, пахло гарью, сигарным дымом, одеколоном и масляными красками. «Запах искусства, – Высторобец невольно улыбнулся, – только тот ли это запах?»

На широком, с прочными, добротно сработанными лапами мольберте стоял холст, на котором была нарисована женщина – Скобликов сделал заготовку для живописного подмалевка, Высторобец, щурясь, попытался разобрать: не Белозерцева ли Ирина это изображена?

Нет, не Белозерцева, на угольном рисунке была изображена девочка с тонкой цыплячьей шеей и большими, какими-то уж очень невыразительными глазами – видать, Скобликов не справился с задачей, не сумел передать живой взгляд этой цыпушки, – грудка у модели была крохотной, с крупными, как пальцы, дерзко стоящими сосками. «На соски эти красавьец наш клюнул, на соски». Высторобец сел на тахту, развязал коробку, достал из нее один пистолет – увесистый, с тяжелой ручкой, протер его бумагой, выбил наружу обойму. Проверил ее, пальцем прижал пружину и загнал в железный пенал два новеньких, нарядно, будто игрушки, поблескивающих патрона. Вставил обойму в рукоять. Потом передернул затвор, послал один патрон, верхний в обойме, в ствол. Вот и все, оружие к «бою» готово.

Высторобец положил пистолет рядом с собой, достал из куртки перчатки, натянул их на руки и, подтащив к себе старый плед, валявшийся тут же, на тахте, тщательно протер им пистолет, глянул на него сквозь жиденькую сукровицу света, льющуюся в мастерскую через потолочные цели – нет ли где следов?

Впрочем, он мог и не смотреть – следов не было, свою работу Высторобец знал, и чего-чего, а отпечатков на оружии, которое потом попадало в милицию, не оставлял.

Внутри было гадостно, пусто, и легче ему вряд ли будет, такой уж выдался день 20 сентября, среда, почти «очко» вроде бы – 20, а день не соответствует «очку»: сплошные проигрыши и ни одного выигрыша. Высторобец закрыл коробку со вторым пистолетом, снова обвязал бечевкой и, прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы, стал ждать.

20 сентября, среда, 18 час. 00 мин.

Белозерцев, оставив машину около «Макдональдса» на платной стоянке, охраняемой двумя молодыми, коротко остриженными «быками» в пятнистой форме, с американскими резиновыми дубинками в руках, сказал водителю Боре: