В это время на Белозерцева налетел кто-то взъерошенный, с огромными темными очками, нахлобученными на конец носа – и как только очки эти держались, не слетали с «руля», непонятно, – ударил в плечо, и записка неожиданно выпала у Белозерцева из рук. То ли сама вылетела, то ли ее выбили…

– Виноват! – извинился перед Белозерцевым очкастый по-солдатски коротко и неопределенно. – Виноват!

Он стремительно нагнулся, поднял с земли записку, ладонью сбил с нее соринки, развернул, протягивая Белозерцеву.

– Глядеть надо! – хриплым чужим голосом выкрикнул ему Белозерцев.

– Еще раз виноват! – лохматый трогательным движением приложил руку к груди. – Вы правы – загляделся я. На памятник Александру Сергеевичу. Из провинции приехал, из Омска… Сами понимаете, в Москве первый раз, а в первый раз все так интересно, – сожалеющий ток лохматого заставлял верить: первый раз все-таки человек в Москве, варежку распахнул случайно, к столичной толпе непривычен, и Белозерцев оттаял.

– Поаккуратнее надо, – пробормотал он, – все же это Москва, так и под машину влететь недолго.

– Тысячу раз виноват, – лохматый снова приложил руку к груди, вид у него был расстроенный, тощая гибкая фигурка вызывала жалость, – две тысячи раз виноват.

«Что у них в Омске продуктов нет, что ли? Людей не кормят, – невольно подумал Белозерцев, сделал слабое движение рукой, словно бы отпуская грехи, и лохматый вприпрыжку пустился в сторону сгоревшего здания ВТО, в котором когда-то находился любимый Белозерцевым ресторан, – опять полетел, не разбирая дороги…»

В человеке этом сейчас даже сам генерал Зверев вряд ли узнал бы майора Родина.

20 сентября, среда, 18 час. 20 мин.

Мокрый отпечаток с подложенными вниз несколькими листами бумаги принесли к Звереву, тот, сощурившись сильно, – глаза начали сдавать, слишком много писанины попадает на генеральский стол и все приходится читать, – вгляделся в отпечаток.

– Кхе-кхе-кхе… Что, подсушить не могли? – проговорил он недовольно. – Не то я с этим снимком, как журавль с манной кашей, размазанной по тарелке, – хожу рядом с вытянутой шеей, а рассмотреть толком не могу.

– Спешили, товарищ генерал, потому отпечаток и не подсушили, – у стола, вытянувшись солдатиком, стоящим на почетном посту, поедал глазами Зверева молодой, с жидкими белесыми усиками старший лейтенант – сотрудник технического отдела.

– Новенький, кхе-кхе? – спросил Зверев. – А где Волошин? Кефир в буфете пьет или уже выпил и поскакал домой?

– Волошин на телефонной станции.

– Как, еще не вернулся, кхе-кхе? – Зверев прекрасно знал, где находится и что делает Волошин, но сдержать брюзжания не мог: брюзжать генералу положено просто по должности, он поднял глаза от снимка и дружески подмигнул старшему лейтенанту: не дрейфь, мол, старый милицейский генерал – не самая важная шишка в здешних коридорах. – Ну что ж, это хорошо, что наш друг получил записочку. – Зверев наклонил голову, прочитал текст записки, сфотографированной Родиным, – кхе-кхе! Осторожничают ребята, нас боятся. И правильно делают. Молодец, Родин, – похвалил он майора, сидевшего здесь же, в кабинете, за приставным столиком, – сфотографировал…. Как удалось?

– Ловкость рук, товарищ генерал, и никакого мошенства.

– Знаем мы вас, таких шустрых, вы вначале клиента укокошите, а уж потом записочку у него из холодеющей руки выдернете, чтобы сфотографировать, кхе-кхе! – Зверев нагнулся к пульту, щелкнул рычажком, спросил: – Ну что наружка? Засекла клиентов?

– К сожалению, нет, товарищ генерал, – послышался в динамике виноватый голос, – слишком сложно было.

– Сложно, сложно, кхе-кхе. Вам только зарплату получать несложно, – Зверев ткнул пальцем в рычажок, отключаясь. – Ладно, еще не все потеряно. Завтра в десять узнаем, что за писатели завелись в нашем городе, – повернулся к Родину. – Оперативным группам до восьми ноль-ноль – отбой! А мы с вами, майор, немного у карты помозгуем, поизучаем, что там за развилка, какие звери вокруг водятся и вообще какого цвета трава в том краю?

– Может, одну группу оставим, товарищ генерал? А вдруг что-нибудь произойдет?

– Ничего не произойдет. Абсолютно ничего. Полный отбой! – генерал неожиданно засмеялся, оттолкнул от себя мокрый фотоснимок записки. – Автомобильные страсти какие-то, словно в романе про железное бытие на резиновом ходу. «В вашей машине стучит карданный вал». А если не стучит?

20 сентября, среда, 18 час. 40 мин.

В глухих бетонных отсеках телефонной станции пахло сухой пылью, подгорелой резиной, старой разлагающейся пластмассой, еще чем-то кислым, острым, словно бы неподалеку действительно разлили кислоту либо кто-то повесил сушить прелые портянки.

Волошин сидел в уголке отсека на старом пластиковом ящике, слившись с пространством, невидимый и неслышимый, фильтровал звуки, доносящиеся до него: тихую музыку зуммеров, треск блоков, щелканье переключателей, какие-то монотонные хрипы, что доносились из-за панелей; ему казалось, что он находится в чреве странного механического животного, недоброго, но умного, способного существовать без людей. Он следил за этим животным изнутри, а животное, казалось, следило за ним.

Афонин страховал его на выходе, Тур же пребывал в свободном полете – важно было, чтобы его видели, чтобы он отмечался в самых разных местах – его должны были засекать те или один из тех, кого сейчас дожидался Волошин. Волошин изучил блоки обслуживания – их называли ступенями, куда входили милицейские телефоны – в частности, телефон Зверева, нашел для себя много интересного. Милицейские телефоны постоянно пасли, и не просто подслушивали, а записывали на пленку, следы подсоединений были хорошо видны, стоило только Волошину осмотреть блок через лупу, а некоторые детали были видны и без лупы.

Работали, конечно же, свои, атээсовские, – дядя с улицы, какой-нибудь дворник из Столешникова либо отставник с дубиной, промышляющий на Трубной площади, вряд ли сюда войдут, а если попробуют войти – тысячу раз будут остановлены и полторы тысячи раз им будут скручены руки. Тут не только пропуск нужен, но и допуск, и специальное удостоверение, и вообще бог знает что.

Волошин ждал.

Он потерял счет времени, когда в неровное убаюкивающее дыхание машины, внутри которой он находился, вкрался посторонний звук – мягкий, шаркающий, осторожно-неспешный. Волошин приготовился: наступает момент, ради которого он сидит в этой консервной банке.

Через две минуты в бетонном отсеке появился человек в синем халате, из кармана которого торчали сразу три авторучки, пробник и еще какой-то прибор с посеребренными проводками, вываливающимися наружу, остановился на пороге отсека, словно бы что-то почувствовав, потянул носом, воздух. «Вот животное, – невольно удивился Волошин, – чует меня, явно чует, только понять ничего не может! Кто это? Гуревич, о котором рассказывал Тур, или кто-то еще?»

Человек в синем халате внимательно оглядел зал, задумчиво помял пальцами щеку – что-то останавливало его, он чувствовал опасность и хотел понять, откуда она приходит. Волошин замер – неужели этот синий халат и впрямь так чувствителен, что засек его? Если бы была возможность раствориться в воздухе, растаять, будто сахар, стать невидимым, Волошин растворился бы…