Но мерное пощелкивание блоков, тихая многослойная песня зуммеров, схожая с полетом; стаи больших шмелей, успокаивали, убаюкивали, у человека в халате оттаяло, сделалось добродушным лицо, и он вошел в зал.

Конечно, это мог оказаться и обычный инженер, пришедший проверить аппаратуру – ведь тут наряду с современными квазиэлектронными и электронными блоками стояли еще и старые, времен Русско-японской войны, координатные и даже декадно-саговые, отжившие свое, тысячу раз чиненные-перечиненные блоки, а за этим хозяйством глаз да глаз нужен, но вряд ли бы обыкновенный инженер так вел себя. Да и чутье, оно тоже заставляло Волошина сделать охотничью стойку. Осталось только, чтобы этот человек засветился у милицейского блока. Тогда его можно будет смело брать.

Волошин зажал в себе дыхание, он его буквально стиснул зубами, чтобы ничего не вырывалось наружу, собрался в пружину, чтобы в любой миг распрямиться, выпрыгнуть из укрытия, облизал сухие губы. Хотелось пить. От напряжения стало щипать глаза..

Человек в синем халате прошел близко от него, стремительно оглянулся и застыл в позе сторожевой собаки, вытянул голову. Шея у него была жилистой – толстые узловатые борозды напряглись, вздулись, стали похожими на некие веревки, которыми голова этого человека была притянута к туловищу. Рот был маленький, округлый, с пухлыми мальчишескими ямочками в углах, в разъеме губ виднелись мелкие желтоватые зубы. «Никотином подточены, – понял Волошин, – по пачке какой-нибудь заморской пакости высасывает за полдня. Кто это все-таки? Гуревич или кто-то еще?» Человек стоял совсем рядом, до него можно было дотянуться рукой.

«Вот чутье! – Волошин не удержался, снова восхищенно покрутил головой. – Неужели рыба сорвется? Стоит возле крючка, принюхивается к червяку, а не трогает. Жрать хочет, но не берет». В нем неожиданно возникло чувство уважения к синему халату – это было профессиональное: не нос имел этот дядя, а миноискатель.

Из бокового кармана халата человек достал очки, натянул на лицо и стремительно, уже нигде не задерживаясь, шагнул к милицейскому блоку.

«Все, карп открыл пасть, сейчас заглотит червяка». Человек в синем халате небольшой тонкой отверткой быстро освободил шурупы блока, снял крышку, обнажая мудреное, набитое цветными проводками и серебряными пластинами нутро. Положил крышку на пол около ног. Волошин поглядел на дверь – как там Афонин, ловит мух или не ловит? Афонин ничем не выдавал своего присутствия.

Когда человек в синем халате забрался в блок, подсоединил к клеммам концы переносной телефонной трубки, имеющей усилитель, Волошин понял: синий халат подсоединился к зверевскому телефону, он ковырялся именно там, и одновременно понял другое: не все милицейские телефоны прослушивает этот человек, и не все подряд пишет – он сидит только на зверевском телефоне. И то лишь потому, что случайно засек разговор со Зверевым Белозерцева. Все, колечко замкнулось. Группа, в которую входит этот деятель, контролирует лишь операцию с Белозерцевым, остальная деятельность милиции их не интересует. «Вот сволочи, куда забрались, – невольно отметил Волошин, – их время наступило, их! Время зубастых волков и худых коров. Но не все еще потеряно, не все-е…» В следующий миг Волошин услышал громкий голос Зверева, тот говорил по телефону с Житной улицей, где располагалось Министерство внутренних дел России, с полковником, которого Волошин знал.

«Ну все, – подумал Волошин со злостью, – финита ля комедия», – поднялся. Движение было стремительным, бесшумным, синий халат не засек его, и Волошин окликнул негромко:

– Гуревич! – хотя не знал точно, Гуревич это или нет.

Человек в синем халате вскинулся, лицо его побледнело, сделалось плоским, каким-то опрокинутым – лица обычно опрокидываются у очень испугавшихся людей, очки тихо сползли с носа – сами по себе, он поспешно подхватил их, сунул в карман, следом сунул отвертку, потом, словно бы вспомнив о чем-то, вытащил отвертку и выставил перед собой, словно оружие.

– Вот видите, – синий халат неуверенно, как-то очень бледно улыбнулся, – приходится заниматься ремонтом на ходу. То одно летит, то другое, техника стала никуда не годной, выработала свое. Она еще московского генерал-губернатора в девятьсот пятом году обслуживала.

– Вы арестованы, Гуревич!

– Как «арестован»? Да вы чего-о? Шутить изволите?

– Никак нет, Гуревич, не изволим, – Волошин сделал шаг к синему халату. – Ни розыгрышей, ни шуток – чистая правда. Вот постановление об аресте, – он нащупал в кармане сложенную вчетверо бумажку.

– Шутите, шутите, друг мой! Небось пивка захотелось? Хотите пива? Я тут всех угощаю пивом!

– М-да, тем и известен! – мрачно проговорил Волошин.

– Ну, не только, – Гуревич поднял с пола крышку блока, поставил на место, выругался: – Чертова нахлобучка! – В следующий миг, оттолкнувшись обеими руками от блока, словно гимнаст от стенки, совершил длинный козлиный прыжок в сторону и понесся к двери.

Волошин даже малого движения не сделал вслед, посмотрел лишь сожалеюще на этого человека: Гуревич был винтиком, маленьким и слабым, в чьей-то машине, и вот сейчас винтик этот сломался. Интересно, остановится машина или нет? Гуревич в прыжке одолел порог и в следующую секунду заверещал по-заячьи громко, слезно: его сбил с ног Афонин, навалился сверху, заломил руки за спину. Гуревич, ободрав себе лицо о холодный грязный пол, заверещал еще громче.

– А ну, тихо! – рявкнул на него Афонин.

Гуревич дернулся, ерзнул щекой по бетону, ободрал еще раз и попросил жалобно:

– Отпустите!

– На кого работаешь, макака? Выкладывай! – Волошин подошел к нему, приподнял голову, глянул в замутненные от страха глаза. – Давай, давай не стесняйся. Раньше надо было стесняться.

В ответ Гуревич прохрипел что-то невнятное, широко открыл набитый слюной рот, Волошин увидел большой, покрытый налетом древесного цвета язык, понял, что у Гуревича – больной желудок, только желудочные неполадки делают язык таким «цветным», зубы были съеденные, в частых точках пломб, из рта пахло табаком и гнилью, Волошина невольно передернуло, он отодвинулся чуть от Гуревича, снова тряхнул его за волосы.

– Товарищ майор, надо вызывать машину, – сказал Афонин, – чего тут с ним чикаться?

– Погоди! – Волошин еще больше приподнял голову Гуревича, глянул ему в глаза, спросил холодно, очень спокойно, в голосе не было ни одной сочувственной нотки: – Хочешь, я сейчас тебе голову об этот бетон расколочу? И всем скажу, что так и было – ты с такой головой родился. Хочешь, нет? Если не хочешь, тогда выкладывай, какому господину служишь. – Волошин сжал волосы на голове Гуревича в комок, натянул их, на лице Гуревича проступили кирпичные сизоватые пятна, и он взвыл. – Говори! – потребовал Волошин.

Действовал Волошин так, как обычно действуют милицейские оперативники: старался выколотить из задержанного хоть какие-то сведения по горячим следам – пока тот, испуганный, в шоке, не соображает, что происходит, может выдать ценную информацию, а дальше он придет в себя, оглянется и начнет врать напропалую, тогда признание из него можно будет выбить только кулаками.