что я подвел тебя. Что недостаточно внимательно присматривал за тобой.

— Моя мама застрелила Фрэнка, потому что он ударил ее, а ей это надоело, хотя она и отказалась это признать, — деревянно говорю я.

— Уверен, что так и было. — Билл смотрит на меня, его голова наклонена, как будто он хочет сказать что-то еще.

Он как будто изучает меня, изучает мои внутренности, как будто может увидеть гораздо больше, чем я готова показать. Я чувствую себя уязвимой.

— Что насчет родителей Фрэнка?

— Отец Фрэнка — твой дедушка — ушел, когда Фрэнк был совсем маленьким. Он был пьяницей, азартным игроком. Возможно, допился до смерти десять лет назад. Но ты и так это знаешь?

Я отрицательно качаю головой. Ни один из моих родителей никогда не рассказывал о своем детстве. Я помню, как навещала бабушку в доме престарелых. Она была худой, бледной и суровой, с полным отсутствием интереса к своим внукам. Она умерла, когда мне было девять лет.

— Моя семья хранит много секретов.

Билл снова смотрит на меня, как будто не удивлен.

— Твоя бабушка баловала твоего отца, давала ему все, что он хотел, даже если у них не было денег. Он не знал зла. Она зависела от него во всем: в общении, деньгах, внимании. Она не заботилась о твоей матери, это точно. Это все, что я знаю. Мы все несем свои кресты, малышка.

Долгое мгновение мы просто смотрим друг на друга.

— Я просто решила зайти, — наконец я прерываю молчание, и мои слова падают в тишину как камни.

Он кивает, коротко дергает подбородком и поворачивается обратно к грилю.

— Вот дерьмо! — бормочет он, подталкивая лопаткой почерневший вегетарианский бургер. — Думаешь, они вообще заметят?

Я похлопываю его по руке.

— Сомневаюсь. Я позвоню тебе. Когда буду готова.

— С запоздалым Рождеством, малышка. Надеюсь, оно прошло хорошо. Возьми домой немного шоколадного пирога, ладно?

Он знает, что шоколадный пирог с арахисовым маслом — мой любимый. Это неудачное название для восхитительного мусса из темного шоколада, сливочного арахисового масла и взбитых сливок поверх липкой корочки из сахарного печенья. Брианна кладет целый пирог в белую картонную коробку и передает ее мне. Она щелкает жвачкой.

— Без тебя скучно. Надеюсь, ты скоро вернешься.

Я начинаю закатывать глаза и хочу сказать что-нибудь язвительное, но потом останавливаюсь. Она просто пытается быть милой. Это не самая плохая вещь в мире.

— Спасибо, — отвечаю я.

Снаружи небо почти черное. Ветер развевает мои волосы и бросает мокрые снежинки в лицо. Я возвращаюсь к машине с тяжелой коробкой пирога в руках, голова кружится.

Я едва вижу дорогу. Крупные снежинки срываются с ночного неба и шлепаются на лобовое стекло. Я сжимаю пальцами замерзший руль. За двойными лучами моих фар только темнота.

Девочка. Ей было четырнадцать. Примерно столько же, сколько мне, когда мой отец решил взять то, что мне не следовало отдавать. Она была раньше меня. Фрэнк обратил на нее свой извращенный взгляд задолго до того, как я появилась на свет.

Он был ущербным. Не я.

Я была ребенком. Невинным. Это он оказался порочным, больным, грязным ублюдком. Я не такая. И никогда не была.

Не я.

Не я.

Глава 44

Я просыпаюсь вся в поту, задыхаясь, сжимая пальцами спальный мешок. Еще один кошмар. Я смотрю в непроглядную тьму над головой. Возникает желание порезаться, но я сопротивляюсь ему. Я делаю длинные, медленные, ровные вдохи.

Я меняюсь. Я хочу перемен, хочу этой изменчивой, туманной идеи в моей голове о том, кем могу стать. Другой, лучше, чем я есть сейчас, кем-то преобразившимся. Я хочу этого. Мне это нужно. Так сильно, что желание гудит в моей крови, проникает сквозь кожу, кальцинирует мои кости.

Но часть меня все еще застревает. Есть тени, эта черная штука, грызущая меня. Мне нужно знать. Я должна знать. Я должна понять, что делать с этой черной виной, яростью и печалью, душившими мое горло. И в самом центре меня закручивается вопрос: неужели я так же виновна, как и они? В конце концов, я свободна. А моя мать заперта в тюрьме вместо меня, и эта правда наполняет меня стыдом. Должна ли я быть там, где она? Разве эти кандалы не должны звенеть на моих запястьях, а не на ее?

Моя кожа покрылась волдырями, каждый нерв истерзан. Но я знаю, что нужно делать.

Я внутри куколки.

Гусеница, передвигающаяся по земле, измученная тенями и хищниками, не видящая неба, — воображает ли она себя в нем? Мечтает ли о солнечном свете, отражающемся от радужных крыльев? Чувствует ли она первобытное стремление внутри своих клеток, мерцание глубоко в ДНК, как шепот — что она создана не для этого? Что есть нечто большее, гораздо большее — но ей придется уничтожить себя, чтобы этого достичь.

Это станет ее гибелью или спасением. Она не знает, что из этого получится.

И все равно ворочается в собственном гробу.

Глава 45

Женское исправительное учреждение «Гурон Вэлли» с фасада из добротного коричневого кирпича выглядит так, будто это может быть библиотека или даже школа. Если не обращать внимания на ограждения по периметру и сторожевые вышки, грозно нависающие над двором. Я прохожу процедуру регистрации и досмотра, прикрепляю пластиковый бейдж посетителя к толстовке и послушно протягиваю руку, чтобы получить печать.

Сидя на холодном металлическом стуле, я смотрю на других женщин-заключенных с их семьями, у меня дрожат поджилки. Слева от меня мать держит пухлого ребенка на коленях, читая ему вслух из потрепанной детской книжки. В одном углу стоит офицер исправительного учреждения, как часовой, неся вахту.

Электронные двойные двери с жужжанием открываются. Кроссовки заключенных скрипят по бетонному полу, когда они входят внутрь. Сначала мой взгляд проходит мимо нее. Стоящая передо мной женщина — незнакомка. На ней темно-синяя рубашка и брюки в полоску ярко-оранжевого цвета. Она похудела как минимум на тридцать килограммов, короткие каштановые волосы подстрижены в рваный боб чуть ниже ушей.

— Сидни.

Я моргаю, глядя на нее. Все, что я собиралась сказать, исчезло. Мой разум пуст, безволен, оцепенел.

Ма придвигается ко мне, как будто собирается обнять. Я вздрагиваю. По ее лицу пробегает тень. Она отступает, садится напротив меня.

— Мы можем обниматься, когда приходим и когда уходим, — обиженным голосом сообщает она.

Я не хочу ее обнимать. Я вообще не хочу к ней прикасаться.

— Я так рада, что ты пришла. Как дела? — Мама пахнет чистотой, мылом. Складывает руки на коленях. Ее ногти