– Госпожа? – воскликнул архонт удивленно.

– Это твой плащ, полководец. Себе я нашла одеяло, когда была в шатре.

Он принял вещь с тайной благодарностью: свой добротный плащ, которого ему действительно не хватало.

– Надеюсь, ты взяла с собой только одеяло? Завтра я вычищу из лагеря все мало-мальски лишнее. Иначе дороги не осилит и половина: идти предстоит весь день. А то я тут видел одного, который плелся с конской упряжью на плече! Далеко ли они думают уйти со скарбом на спине?

– Половину повозок ты велел оставить, – напомнила женщина. – А люди теперь в страхе и отчаянии. Многие лишились вообще всего. Разве можно их винить?

– За то, что издохнут из-за любимого стула, который будут тащить через пустыню? Да, можно, – твердо кивнул он.

Она зашла сзади, явно с каким-то намерением, и Клеарх, крутнувшись, бдительно схватил ее за запястье.

– Ты чего?

– Я подумала… Кир, бывало, просил, чтобы я разминала ему шею. Ты утомлен, Клеарх. А нам ты нужен бодрый, с умом острее, чем у всех.

Он прокашлялся, смущенный тем, что схватил ее за руку.

– Да. Пожалуй, было бы неплохо. Благодарю.

Расстелив на песке плащ, он улегся, приподняв согнутые в локтях руки.

Паллакис опустилась рядом на колени и пальцами принялась массировать ему мышцы шеи и плеч. Клеарх удивился, насколько это больно. Ублажительница Кира, видимо, действительно знала в этом деле толк, или же мышцы во всем его теле были настолько натружены. Весь день прошел в сражении и многочасовых переходах… Сон оглушил спартанца еще прежде, чем он поймал себя на дреме. Он лежал, тихонько похрапывая, в то время как Паллакис задумчиво смотрела на него сверху вниз, поглаживая застарелые шрамы. Какой красивый мужчина! Возраст определить было трудно, хотя можно предположить, что лет под пятьдесят. Будь он лет на двадцать моложе, то, может, и вправду имело бы смысл попытаться вернуть к жизни огонек чувства.

Храп становился глубже и громче, и женщина направилась обратно, к себе под одеяло. Большинство лагерного люда лежало семейными группами или располагалось кучками вокруг повозок. В своем страхе они льнули друг к другу; было видно, как при проходе через становище за ее поступью тревожно следят людские глаза. У нее самой семьи, разумеется, не было. Все, чем она располагала, было утрачено в один-единственный день. Свернувшись калачиком на песчаной земле, одну руку она сунула себе под голову, а другой укрыла лицо, чтобы никто не слышал ее плача.

* * *

Пробудилась Паллакис толчком, в страхе. Было уже утро, а грубые голоса вокруг принадлежали грекам, поднимавшим лагерь на ноги. Она с зевком потянулась, а поднявшись, увидела гоплитов, бегущих трусцой на границе лагеря. Кто-то из них направлялся к холмам, в поисках высоты обзора. Другие – и их было больше – находились среди обитателей лагеря, направляя их в ту или иную сторону для справления нужды. Многие мочились прямо там же, где вставали, и воздух густел от едкого запаха – или же это был запах страха. Напряжение читалось на каждом изможденном лице, слышалось в надрывном плаче детей. Некоторые во вчерашней схватке лишились отцов, но в основном это была просто реакция на мрачные лица и витающий всюду дух нависшей расправы.

Лопат для рытья отхожих ям не было, и тысячи оставляли кучки выделений прямо там, где находились, – вид гнусный, а вонь такая, что сама мысль о скором снятии со стоянки была в радость. Люди на время превращались в безродных кочевников, до нападения царского войска или смерти от жажды в дороге. Вода сейчас была ценнее, чем мясо, так как гурт из овец, коз и ослов они все же гнали с собой. Некоторые из оставшихся повозок разламывались на дрова. Так что пища была, но рот мучительно пересыхал, и губы трескались.

Спустя непродолжительное время воины прокричали призыв идти или оставаться. У Паллакис вызвал невольную улыбку один молодой человек, согнувшийся под тюком поклажи, более пригодным для мула. Его жена шла налегке, но все же нашла время нахмуриться на наложницу царевича, когда та походя улыбнулась ее детишкам. Это было выражение, с которым Паллакс начинала сталкиваться все более часто. Смерть царевича будто позволяла кое-кому в лагере показывать, насколько они презирают женщину, согревавшую его ложе. Паллакис в ответ лишь поджимала губы и не выказывала им своего одиночества.

Клеарх свое дело знал, это было очевидно. Затерянная среди тысяч чужих ей людей, она видела, как греческие воины шагают сзади плотным строем, погоняя люд, будто скот, как и накануне. Пункта назначения обитателям лагеря никто не называл. Каждый последующий час обострял людские нужды, так что голоса взвивались в жалобно-сварливых стенаниях. Взошло солнце, безжалостно и неуклонно иссушая глотки. Даже самые страждущие могли единственно надтреснутыми голосами клянчить воды.

Ближе к полудню навстречу им попалась река. Ни бурдюка, ни кувшина у Паллакис не было, и она, просто встав на колени возле места, где вода точила глинистый берег, черпала и ненасытно пила, пригоршня за пригоршней, словно хотела напиться раз и навсегда. Но не успела она отойти от того места, как жажда глумливо начала напоминать о своем возвращении. Кожа женщины лоснилась испариной, а руки были в терракотовых пятнах засохшей грязи. Проводить пальцами по волосам больше не было возможности, и она просто завязала волосы в узел, как простую солому, забыв об их роскошной пышности, своем еще недавнем предмете гордости. Солнце безжалостно стегало зноем, но ход людского потока в какой-то момент застопорился. Впереди, где находилось воинство, проходило какое-то совещание.

Через людское сборище она пролезла вперед увидеть и послушать, что там происходит. Неудивительно, что она застала там Клеарха, а вокруг него греческих военачальников. Они взирали на спартанца как на спасителя, веря в его легенду. Паллакис взмолилась богам, чтобы у него получилось вывести их из этой преисподней. Стоя там, она вдруг заметила, что Клеарх смотрит прямиком на нее. Он приветственно поднял руку, так что кто-то обернулся поглядеть, кто там улучил его внимание. Паллакис не оглянулась, когда за своей спиной услышала змеистый шепот злословия. Защитника в толпе у нее не было.

Клеарха, среди прочих, слушал какой-то молодой человек с намотанными на руку поводьями. Из-за плеча к нему просовывала голову прекрасная лошадь, ища у него в сжатом кулаке лакомство. Несомненно, животное было так же голодно, как и все остальные. Поймав на себе взгляд молодого человека, Паллакис в ответ тоже улыбнулась. Лошади ей нравились. В каком-то смысле они олицетворяли свободу – во всяком случае, бо́льшую, чем ходьба пешком. Тот молодой человек улыбнулся открыто, и Паллакис заставила себя отвести взгляд, понимая, что здесь нужно соблюдать осторожность.

– Водой мы снабдились, пища тоже есть, – говорил Клеарх тем, кто стоял рядом. – В дороге, несомненно, будут попадаться и селения. Местность для перехода непростая, но мы ее осилим. Прибежища… вот с ними никак. Хотя я не вижу, чтобы надвигалась гроза. А если б и надвинулась, я бы только приветствовал: и отмыться под ней, и даже напиться можно вволю.