— Неужели? — недоверчиво спросил я.

— Клянусь! — тяжело вздохнув, ответил сержант, вскочил на коня и ускакал.

Я не сомневался в том, что полицейский, как всегда, сильно преувеличивал, и все же мне захотелось поскорее увидеть Решиман. Может, и вправду она такая красивая — настоящая пери? Конечно, не стоит придавать значения россказням полицейских. Для них любая женщина — красавица, будь она хоть из глины слеплена.

Сейчас-то я похож на старого общипанного петуха, который все еще хорохорится. А в те дни я был красив, и статен, и многие даже завидовали мне. Я слыл едва ли не первым красавцем на деревне. У меня было среднее образование, я получал жалованье — целых одиннадцать рупий в месяц, носил белые полотняные брюки, на голове — тюрбан с высоким султаном, на ногах — расшитые серебром башмаки, а лицо украшали длинные усы, круто загнутые — как руль велосипеда. Да, прошло время, когда я старался и мог показать себя. Теперь весна юности обернулась для меня осенней порой.

Эх, друг, что за денечки то были! Видел бы ты меня молодым. Мне очень нравится одно стихотворение Галиба[21]. Постой, постой… Нет, что-то не припомню… В голове вертится… а вспомнить не могу.

Да, так вот: стал я рассказывать тебе о Решиман. Но на чем остановиться?

Рассказать о глазах Решиман, о красоте ее бездонных синих очей? Они напоминали мне два чистых незамутненных озера, расположенных где-то высоко в горах, куда еще не ступала нога человека. Рассказать о нежных губах Решиман, нежных и робких, которые, казалось, сами стыдились своей красоты? О мраморных пальчиках ее белых рук, прекрасных, как бутоны лесной розы? О ее походке, словно Решиман — сама грациозная богиня весны, прилетевшая на крыльях ветра? О ее голосе, сладком, словно звук флейты пастуха, бродящего в сосновом лесу, и нежном, словно журчание холодного родника? Есть одно персидское двустишие, очень подходящее… Никак не вспомню, вертится на языке… Это строки Назири[22], нет, скорее, Араби[23]. До чего ослабела память. Ничего не держится в голове. Я стал забывать теперь, о чем только что говорил. Удивительно! А какая острая память была у меня в молодые годы!

…Вот такой была Решиман, красавица долины Пандора. Была она необычайно красива, и люди приходили издалека, чтобы полюбоваться ею. Каждый день отцу Решиман предлагали выкуп за нее. Давали и пятьсот рупий, и тысячу, и полторы, а один отчаянный парень готов был заплатить даже три тысячи рупий. Но отец ее, казалось, умел отвечать только отказом. Я по крайней мере не знал и не слыхал ни об одном человеке, в сердце которого он оставил бы хоть небольшую надежду. Бог ведает, что было у него на уме. Может, мечтал выдать дочь за какого-нибудь падишаха. Решиман и вправду была достойна шахского дворца.

Я давно уже говорил, что юность — большая беда, а любовь в юности — беда двойная. Как только увидел я Решиман, так сразу и понял, что в мире для меня существует лишь она одна. Я твердо знал, что если мне когда-то и суждено будет жениться, то женюсь я только на Решиман, далее если для этого придется убить ее отца или силой похитить девушку. Не добьюсь ее — стану прожигать жизнь, уничтожу всю ее семью, сожгу деревню, у нее на глазах брошусь с утеса в горный поток, но, пока жив, не допущу, чтобы кто-то женился на Решиман, будь то сам сын джагирдара. В юности ведь человек способен на безрассудные речи и поступки.

Так вот, господин хороший, любовь к Решиман завладела полностью моим сердцем. Мне было уж не до прививок, которые я должен был делать людям. Я гонялся за Решиман, как одержимый. Бывало, пойдет она к роднику набрать воды, а я уж там. Отправится в лес с пастухами, а я тем временем брожу поблизости с ружьишком. В ту пору я неплохо пел. Особенно удавались мне махия — любовные песни. Многим людям мое пение доставляло радость. Говорили даже, что не всякий мираси мог так хорошо исполнить махия. Ушли безвозвратно те золотые деньки. Теперь-то я только и делаю, что раз по десять на день кашляю. Ты вот живешь в городе, прислал бы мне хорошее лекарство. Иначе какой толк от того, что ты живешь в городе?

Да… и однажды это случилось… Возвращался я из соседнего села, где делал прививки от оспы. Был вечер. С запада тянул свежий ветерок. Шел я грустный — ведь целый день не был я в своей деревне и потому не видел Решиман. От печали на сердце я чуть слышно запел:

О виночерпий, в разлуке с любимой

я пил кровь, ставшую вином.

Тоска сдавила мне душу, глаза затуманились слезами, и мне стало жаль самого себя…

У дороги, неподалеку от деревни, росло большое абрикосовое дерево. Подхожу я ближе к нему и вижу — прислонившись к стволу и явно поджидая кого-то, стоит Решиман. Ее волосы золотыми прядями ниспадали на узкие плечи. Я так и застыл на месте.

Эти мгновения показались мне вечностью. Потом Решиман сказала… нет, проворковала своим нежным сладким голосом:

— Джи, почему вы все время преследуете меня?

— Потому, — ответил я, — что люблю тебя, что не могу жить, не видя тебя.

— Господин, все подруги дразнят меня, — продолжала Решиман. — Это нехорошо, что вы бегаете за мной. Вот стану ругать вас, тогда…

— А разве я запрещаю? Ругай сколько душе угодно. Я же буду слушать тебя, потом соберу твои ругательства, сплету из них гирлянду и повешу себе на шею.

— Я неученая, — ответила Решиман. — Мне не понять ваших речей. Очень прошу вас об одном — перестаньте преследовать меня. Отец сердится. Говорит: «Если мальчишка не возьмется за ум, убью его».

Я склонил перед ней голову:

— Вот моя голова. Отруби ее, если хочешь.

— Да разве я говорила, что хочу вашей смерти? — мягко упрекнула она.

— Я хочу собрать пыль, на которую ступала твоя нога, приложить ее к своему лицу и тут же с твоим именем на устах оставить бренный мир — вот моя единственная мечта, — приложив руку к сердцу, сказал я.

Решиман улыбнулась — не по-девичьи, по-женски. Она оторвала взор от земли и мгновение пристально смотрела на меня. Потом ее ресницы, словно легкие лепестки розы, опустились, и в следующий миг с громким смехом она уже бежала прочь. На бегу она оборачивалась, посматривая на меня.

Какое-то