из виду. А немного погодя слышу, кто-то говорит на берегу: «Что это там плывет, вроде бревно? Ух ты! Да это труп!..» Затем кто-то крикнул: «Ребенок! Ребенок!..» Я бросился что было сил к берегу. Но кто-то уже успел вытащить его. Ощупали ручонки, ножки: «умер»… Я бил себя кулаками в грудь. Эх!..

— Мужайся, Фироз, крепись! — проговорил Джагдиш.

— Как мне сохранить крепость духа, бабу-джи? Перед глазами моими его невинное личико. Что осталось нам, кроме памяти о нем? Разве что эта тоненькая зубочистка да крошечная пиала. Я нашел их у канала, через который наполняется водой пруд. Вероятно, он вышел со двора, спустился к каналу, положил зубочистку и пиалу на землю, а сам нагнулся и хотел зачерпнуть ручонкой воды, чтобы рот прополоскать. Вот тут, вероятно, он и поскользнулся. Вода его потянула, он пытался крикнуть, бился ручонками и ножонками, когда его несло в пруд… Ох, и мои глаза ничего не видели, мои уши ничего не слышали! Я заслушался… Саида пекла хлебцы, бабушка на кровати все пила чай, а на канале, в двух шагах от нас… Бабу-джи, как же мне сохранить твердость духа?!

— Такова воля бога, — отозвался Сурджит. — Он дал, он и взял. В сравнении с ним у тебя так мало было прав на сына!

— Что правда, то правда, бабу-джи, — согласился Фироз. — У человека так мало прав. Что он может?

— А какой хороший был мальчик! — подал голос Датт. — Ты помнишь, Джагдиш, как он однажды стирал на берегу свою крошечную рубашонку? Какой был славный малыш! Помню, я еще тогда сказал тебе, что, если бы у меня был с собой аппарат, я обязательно сделал бы снимок, послал бы его на конкурс в газету и наверняка получил бы приз.

Подошедшая к нам Саида прислушивалась к разговору и утирала краем сари слезы.

— Бабу-джи, — проговорила она глухо и хрипло. — Локнатх Сингх-джи, который живет рядом с дакбангло, один раз снял Манзура. Мы уже сколько раз просили у него эту фотографию, а он не дает. Если бы вы…

— Конечно, Саида, — сказал Джагдиш, — я обязательно его попрошу. Думаю, что он не откажет.

И мы все пошли к берегу.

Перед нами лежала водная гладь. Кое-где по ней плавали распустившиеся лотосы. Взмахнув руками и чуть присев, я уже собирался нырнуть, когда Сурджит тихо сказал мне на ухо по-английски:

— Посмотри назад.

Я обернулся. Рядом с чинарой, меж диких лиан, стояла девушка. Она была стройна, как кипарис, красива, как лесная роза. Руки ее были подняты, она держала на голове глиняный кувшин. Саида подошла к ней и что-то объясняла знаками. Какая нежность, какое изящество, сколько жизни в ее глазах, как прекрасно лицо! Просто невероятно, чтобы женщина была так красива! Я подумал даже, что вижу не ее, а передо мной — картина художника Чугтаи[24].

— Кто это? — спросил я Сурджита.

— Разве ты ее не знаешь? — удивленно сказал он. — Это дочка гончара. Она живет в мазанке по ту сторону пруда. Сын судьи, который приходит сюда купаться, зовет ее Красавицей пруда.

— Красавица пруда… Красавица пруда… — повторил я. — Но почему она объясняется с Саидой знаками?

— Бедняжка глухонемая.

— О!..

И тут же я подумал: хорошо, что эта девушка нема. Полотна Чугтаи тоже молчат. Если бы немая картина заговорила, все ее очарование сразу пропало бы… Как было бы хорошо, если бы все красивые женщины в мире были немы!

Заметив, что мы все глядим на нее, девушка смутилась. Она смотрела на нас большими глазами застывшей на миг в неподвижности лани. Лицо ее было прямо обращено к нам. Но вот она глянула на Саиду и чуть кивнула головой. Жемчужные серьги сверкнули под солнечным лучом, глиняный кувшин на ее голове чуть качнулся, на ногах зазвенели браслеты — в немой картине пробежала волна жизни. Девушка начала медленно спускаться по тропинке.

— Знаешь, Сурджит, в чем истоки индийского танца? — торопливо спросил я.

— В чем?

— Посмотри: девушка с глиняным кувшином, на ногах ее звенящие серебряные кольца — вот душа индийского танца!

— Ты съешь ее глазами, — сказал смеясь Джагдиш. — Чего уставился?.. Давай-ка лучше купаться. Нырнем?..

Раскинув руки, сдвинув пятки, он взлетел, словно ласточка, и в тот же миг с шумным всплеском исчез под водой. За ним и мы попрыгали в воду. Все вокруг огласилось нашими шутками. Мы взбурлили эту зеркальную поверхность, переплескиваясь друг с другом и перебрасываясь лотосами. Датт набирал в рот воды и пускал вверх фонтаны. Сурджит плавал плохо, а потому неуклюже барахтался у берега, стараясь отделиться от нас, но Джагдиш догонял его и не без осторожности окунал головой в воду, приговаривая: «Вода — лучшее вино!» Сурджит визжал.

Фироз потухшим взглядом смотрел с берега на водную гладь. Взгляд его печальных глаз вызвал в моей душе необыкновенное волнение. Я плавал и думал: «В безбрежном, вечно переменчивом пруду нашей жизни никогда не прекратится такая игра. Тут и волны радостного смеха, и всплески смерти. А порою — девичья красота…»

АЛЫЧА

Перевод Н. Толстой

Джагмохан покинул эти места двадцать пять лет назад, и вот он снова в Пахалгаме. Как переменился мир за это время! И как изменился он сам! Если прежде он брился только один раз в сутки, то теперь ему необходимо проделывать это дважды. Было время, он совсем не заботился о своем костюме. Когда он впервые приехал в Пахалгам, на нем были лишь рубашка да брюки. Но тогда, взглянув на его высокий лоб и широкую грудь, женщины стыдливо опускали взоры. Теперь шея его исхудала, грудь ввалилась и глубокие морщины избороздили высокий лоб. Чтобы скрыть седину, ему приходилось красить волосы. Он уже не довольствовался рубашкой и брюками. К его костюму прибавились пиджак, жилет и галстук, которые скрывали немощность его тела. Двадцать пять лет тому назад это был пышущий здоровьем и молодостью человек. Как он постарел теперь! А Пахалгам все так же молод, красив и привлекателен, как прежде, когда Джагмохан впервые приехал сюда!

Вот она, прекрасная долина Пахалгама, где тихо струится река, и искрящаяся прозрачная вода ее то такая синяя, что кажется, будто в ней растворен кусочек неба, то густо-зеленая, словно сосны отдали ей весь зеленый сок своих игл. Речные волны обволакивают прибрежные камни тонкой ажурной зеленой тиной: точь-в-точь пастушки, танцующие вокруг бога Кришны танец в стиле катхак.

На горах, что замыкают долину с восточной стороны, могучие гималайские кедры уже много лет глядят на солнце, и их распростертые зеленые руки, кажется,