к кому у меня не осталось почтения. Раньше я делал прививки от оспы бесплатно. Теперь даже не дотронусь до руки, пока не заплатят два ана. Я больше ни о ком не пекусь, ничто меня не тревожит. Теперь я ссужаю деньги под проценты. Все в деревне, кроме отца Решиман, мои должники. Они зовут меня скрягой, злодеем. Но разве они желают мне добра? Будь на то их воля, они сегодня же прикончили б меня. У меня есть деньги, земля, дети. Я трижды был женат. Ни до кого мне нет теперь дела. Никого я не люблю, ни к кому не питаю вражды. Я лишь верный слуга джагирдара-сахиба, его покорный раб.

— И это правда, что у тебя ни на кого нет зла? — пристально глядя на фельдшера, спросил Рашид.

Фельдшер смутился, опустил глаза и ответил:

— Нет, ни на кого. Мое сердце чисто. Понимаешь ли, друг… — Фельдшер оторвал взгляд от земли и, подозрительно вскинув глаза на Рашида, проговорил: — Вот что я хочу поведать тебе. Как только я начинаю говорить об этом, мое сердце разрывается от боли на части. Но теперь я не могу молчать. Я хочу тебе рассказать о старых башнях джагирдара-сахиба. Я схожу с ума, как только вижу, что они сверкают золотом на солнце. Мне кажется, будто они смеются надо мной, дразнят меня. Я отчетливо слышу, как они говорят: «О, ты еще не знаешь нас. Мы и сейчас еще можем разрушить ваш мир, превратить в прах ваш покой. Мы можем растоптать радость вашей жизни. Ты еще не знаешь нас. Ха-ха-ха!»

На меня находит какое-то затмение, и я уверен: пока существуют эти сияющие башни, сердце мое не обретет покоя. Много раз мне в голову приходила мысль — а что, если купить пороху, ночью пробраться к замку и рвануть башни… Но каждый раз я подавляю в себе эти опасные думы.

Фельдшер наклонился к Рашиду, оглянулся и заговорщически прошептал:

— Но однажды все-таки я выполню свой долг.

КРАСАВИЦА ПРУДА

Перевод И. Рабиновича и П. Слетова

Большой пруд лежал уже в предгорьях, а город оттуда казался сказочным. Это был маленький красивый горный городок. Жестяные крыши его домов сверкали на солнце, словно парча из лунного света, золотистые и разноцветные купола шиваитского храма впивались в небо. По обеим сторонам посыпанных красной галькой улиц стояли ряды кипарисов и шишама, в зелени садов покачивались сливы, абрикосы и яблоки. Все это, вместе взятое, превращало городок в подлинно райскую обитель.

На северо-востоке висела легкая мгла. Густые деревья — сосны и гималайские кедры — были окутаны прозрачным покрывалом белой дымки. Роща могучих эвкалиптов в горной долине отбрасывала тень на длинное поле. Посреди пашни стояла пара впряженных в плуг быков, которые с такой высоты казались очаровательной игрушкой.

Не отрывая глаз от этих быков, я сказал сторожу пруда:

— Какое горе, Фироз!.. Как ужасно!.. Мы услышали эту страшную весть третьего дня вечером. Я был у доктора Саджида, когда мне сообщили, что твой мальчик утонул в пруду. Как горько мне было слышать это! Ну что ж тут скажешь… Вот мы (я кивнул в сторону своих товарищей) не решились из-за этого прийти сюда вчера поплавать. Хотели прийти, думали, что наши слова соболезнования, быть может, хоть немного успокоят твое сердце, но у нас самих на душе залегла такая тяжесть, что просто ноги сюда не шли…

Прислонившись к стволу чинары, Фироз сказал:

— Так, бабу-джи. Вчера я раздумывал, почему бабу-джи не пришли. Правда, я беден, но я был уверен, что вы обязательно придете сюда посочувствовать и подбодрить меня.

— Да, именно так, как он говорит, — сказал Джагдиш, указав на меня. — У нас было очень тяжело на душе.

— Да-да, — подтвердил и Датт. — Прийти к тебе вчера мы были не в силах.

— Как же это случилось, Фироз? — осторожно спросил Сурджит.

— Сумею ли я рассказать вам? — Фироз тяжело вздохнул. — Как моя крошка, мой мальчик на моих глазах ушел навсегда… Я до сих пор сам не могу понять, как он стал добычей смерти. Да и разве это смерть? Разве смерть такая бывает? Если уж ему суждено было умереть, то пусть бы он хоть заболел — я бы его лечил, носил бы его к докторам, к врачевателям. Сложив ладони, я молил бы их: «Бога ради, лечите моего мальчика как можно лучше!..» Дни и ночи мы бодрствовали бы с женой, сидя у его изголовья, мы исполняли бы малейшие его прихоти… Как долго он просил купить резиновую игрушку!.. А я вот не мог. Сказал, куплю, как получу деньги за следующий месяц… Кто же мог знать, что он уйдет из этого мира еще до моей получки? Теперь я все-таки хочу купить игрушку, которая ему так нравилась. Я положу ее на могилку и скажу: «Вставай, сынок Манзур, твой отец принес тебе резиновую игрушку!..» Ведь он меня услышит, бабу-джи, как вы думаете?

Слезы навернулись на наши глаза. Мы быстро скинули одежду и стали надевать купальные костюмы.

— Сколько лет было Манзуру? — спросил Сурджит. — Года два-три? Малыш ведь совсем.

— Да, бабу-джи, — отвечал Фироз, — примерно столько… Но какой он был хороший мальчик! Вы же видели — смуглый, ручки и ножки толстенькие. С какими муками родила его Саида! А сколько амулетов покупали мы у пиров и факиров, как молили бога ниспослать нам дитя! И вот появилась отрада нашего дома — родился сын… Кто знал, что он скоро уйдет от нас! Просто уму непостижимо!.. Правду говорю вам, бабу-джи, в моем сердце словно рана открылась. Если бы он болел, если бы я видел, что он слабеет, если бы он умер на руках у матери — я одел бы его в саван, похоронил, и мне все-таки было бы легче. Но случилось иначе: я был здесь — он указал на дом, стоявший у самого пруда, — во дворе, смотрел на парней — как они спускались по тропинке с песнями, веселые, шли на ярмарку, что всегда бывает в месяце байсакхе. В пруду, возле западного берега, купались несколько сикхских ребят. Там, на другой стороне, женщины стирали белье. Саида пекла во дворе кукурузные хлебцы. Манзур все возле нее крутился и клянчил так тоненько-тоненько: «Ма, ма, хлебца!..» Бабушка, мать Саиды, сидела на кровати, пила чай… И вот, бог знает когда, Манзур отошел от Саиды. Женщины все стирали, сикхские мальчишки смеялись, парни, что торопились на ярмарку, пели песни — вот я и засмотрелся, заслушался. Потерял Манзура