А рой дымящихся зверей, вьющихся по округе, лишь подогревал сложившееся впечатление.

Олеандр почти слышал, как хваленая выдержка Глена лопается струна за струной, когда тот следит за чадящими тушами зверей. Почти слышал, как Зефирантес, пребывая в поселение, прочухался от яда и со словами «Изыди, нечисть!» встряхнул тунику за плечики и хлопнул в ладоши.

— Прошу, опустите оружие. — Эсфирь оглядывала хранителей со смесью страха и недоверия. — Я не убивала ваших соплеменников, честно-честно.

Ее веки подергивались. Смоляные кудри вздымались необъятной копной, едва не перекрывая рога.

— Здесь ореада постаралась, — Сапфир сошёл на землю, тревожа дым. И подступил к вырожденке, присел на корточки, оглядывая коридор. — Посмотрите на выбоины в стенах — она их оставила…

Он указал когтём на мертвую двукровную. Потом коснулся кожистой складки на её лбу и открыл ещё один глаз, темно-серый.

Ореада-найра! Олеандр дважды разомкнул и сомкнул губы, страшась, что голос подведет и сорвется на писк. Он спрыгнул с элафия и пошатнулся. Сам он не удержался бы на ногах, потому стоически перенес прикосновение холодных пальцев брата, послуживших опорой.

На дне ущелья густела духота от обилия паров и всадников. В сторонке от Олеандра, вынырнув из расколов, выстроились колонной хранители. Не один десяток обнажили клинки, пока другие, шурша плащами, жались к стенам и подкрадывались к телу Юкки.

— Опустите клинки, — приказал Олеандр, подавляя внутренние дрожь и панику. — Живо.

— Но!..

— Без «но»!

Опасения воинов были понятны. Не каждый вечер дриады сталкиваются со стаей хинов, охраняющих неведомую девицу, которую Аспарагус — архихранитель! — нарек вырожденкой.

Тем не менее угроза в воздухе не клокотала. А ежели и клокотала, смердело от нее не серой, а Сталью.

— Малахит, — хлад ледяных чар, коснувшись затылка, разлился по венам Олеандра, остужая кровь. — Драцена…

Веяние ветров даровало свежесть, и он глянул на брата через плечо, обращаясь к нему как к последней надежде. Глендауэр отвел глаза, словно призывая смириться с неизбежностью.

— Мы прогнали птиц, — правой рукой Эсфирь передала силина одному из хинов, левой взмахнула. — Но… Вот…

Чем дальше отшагивали звери, тем явственнее проступали на земле кляксы крови. Хин, в чьем клыке красовалось кольцо, указал на тело дриады — исклёванное, с вырванными из бедра и боков кусками мяса.

У Олеандра подкосились колени. Он прикрыл веки, спасаясь от пробиравшего до костей зрелища, но без толку. Труп намертво отпечатался в памяти, маяча перед внутренним взором огрызками плоти. Хотелось закричать, растрясти Драцену. Отхлестать по щекам. Отпинать, если понадобится — сделать хоть что-нибудь! Лишь бы она очнулась. Лишь бы выдала какую-нибудь дурость вроде «Простите, наследник, кажется, я прикорнула».

Опять!.. Опять Олеандр проиграл, и двое дриад поплатились за его поражение. Ну почему он уродился столь тупым, Боги?! Почему не вспомнил раньше, что Драцена — дочь Строманта?! Почему не опёрся на мысли и знание, что цель Каладиума— извести и стебли, и побеги?! Не щадить никого, даже детей, которые не обязаны расплачиваться за грехи родителей!

Да, Стромант и Хатиора, отцы Драцены и Спиреи, сражались в числе тех, кто убил отпрысков Азалии. И что? Они погибли в той схватке. По кому Каладиум бьет? Зачем мстить мертвым за мертвую? Что за гниль у него вместо мозгов?

— Пусти! — Олеандр вырвался из рук брата и рухнул перед хранительницей на колени.

И заорал. Заорал так, будто крику подвластно вдохнуть в Драцену жизнь.

Не полегчало. Глупцы те, кто толкует, что с криком улетучивается боль. Никуда она не улетучивается. Она останется с Олеандром навечно — будет грызть до конца дней, въедаться в душу виной и сожалением. Знанием, что он мог защитить Драцену. Мог. И не успел.

— Листочек… — Белокожая ручонка потянулась к нему, и он с размаху саданул по ней ладонью.

Шлепок, противный и влажный, вернулся эхом. Удар вышел несильным, но Эсфирь, отскочив, запнулась о камешек. Упала — и вдох обжег легкие Олеандра. Хинам такой исход не пришёлся по нраву. И без того распаленные, они разожгли смоляные огни, по ушам царапнул скрежет лезвий.

— Не надо! Опустить клинки! — прокричали Эсфирь и Олеандр почти единовременно.

И он зажевал губу.

Проклятие! Да что же он творит? Эсфирь не виновата. Она тоже жертва. Он обещал настигнуть ее у курганов и не настиг. Он направил к ней Юкку и Драцену, но они угодили в лапы вырожденки.

Одним Творцам известно, каким чудом Эсфирь ухитрилась выжить. Они ведь встретились с Каладиумом, определенно встретились. И встреча та прошла явно не за дружеским распитием вина.

Сгустившееся безмолвие тянуло. Давило под ребра, оседая во рту горечью раскаяния.

Не сокрушайся о мертвых, сын, сокрушайся о живых, — однажды сказал Олеандру отец.

— Прости, — вымолвил он. — Прости, я… Вставай, я помогу!

Эсфирь странно на него посмотрела, но помощь приняла. Похоже, она не расстроилась. Или укрыла расстройство за неловкой улыбкой. Повинуясь неведомому притяжению, он прижал ее к себе, выдыхая и чувствуя, как свалявшиеся перышки щекочут его листву.

И мир не перевернулся. И солнце не упало с небес. Олеандр обнимал все ту же нелепую девчушку, певшую о воине-змейке, испускавшую чары очарования. Девчушку, награжденную удивительным даром сеять тепло и свет, которые хотелось впитать и кожей, и сердцем.

В тот миг он не мог углядеть ни дриад, ни приятелей. Но было ясно: спину ему буравят десятки цепких глаз.

— Ты видела Каладиума? — Олеандр отшагнул, сообразив, что они с Эсфирь чуть не поцеловались носами.

— Ох, Листочек. — Ее вздох звучал красноречивее слов. — Я… Сейчас о другом, ладно? Она хочет поговорить с тобой, понимаешь?

— Не понимаю, — признался Олеандр. — Кто хочет со мной поговорить?

— Драцена. Я вижу души, Листочек.

[1] Клык — боевое прозвище Дуги, владыки Танглей.

Еще недавно, услыхав слова «Я вижу души», Олеандр высмеял бы изрекшую сей бред лгунью, сочтя её либо пьяной, либо одурманенной. Любого, кто посмел бы утверждать, что созерцает усопших, он обозвал бы невеждой. На худой конец — тупоголовым витуном, которому пора спуститься на землю и постигнуть, что мертвые не являются живым, на то они и мертвые.

Эсфирь и раньше щебетала что-то о душах — к примеру, в тот день, когда излечила рану Рубина. Но речи ее воспринимались, как блажь. Она толком не понимала, что творит.

Она ведь память потеряла, Боги! Чарами повелевала скорее инстинктивно, нежели осознанно.

Что с нее было взять?