Из седла мне был хорошо виден господин Чжоу на своем обычном месте под навесом дальней галереи.

Он лег бы, наверное, поудобнее, лицом прямо на бумаги, но ему мешали два бамбуковых древка стрел, торчавших из груди и упиравшихся в стол, как подставки для его тела. Галерея над головой господина Чжоу была охвачена огнем, я понял, что она скоро обрушится на его свесившуюся голову.

Я развернул лошадь и двинулся обратно к воротам. И тут встретился взглядом с молодым гвардейцем в малиновом мундире с офицерскими вышивками на плече и груди.

Молодой человек был жив, он сидел, привалившись боком к еще не горевшей балюстраде. По странно вывернутой ноге я понял, что он не может даже ползти. А кожаное, «варварское» оперение торчавшей из плеча стрелы говорило о том, что он вряд ли способен отползти от надвигавшегося огня даже на руках — одна из них уж точно не шевелилась.

Юноша с сероватым лицом молча смотрел на меня.

— Здравствуй, Маленький Ван, — негромко сказал я ему.

Трещал огонь, над кровавым песком полз запах горелой бумаги. Горели архивы Ведомства по работе с иностранцами, горели кроличьи кисти, свитки, рабочие записи господина Чжоу на дешевой маньской бумаге. Горела история торгового дома Маниаха, тщательно записанные легенды о Ястребе — воине и целителе.

— Я не Маленький Ван, — сказал мне мой старший писец. — Я Цзя, Цзя Дань.

Тут он сделал над собой усилие, чуть выпрямился и добавил:

— Дувэй «малиновых барсов».

— Дувэй? Что ж, тогда ты точно не Маленький Ван, — ответил я. — Видишь ли, в моей последней битве у меня под командой было сто всадников, плюс столько же конюхов, обслуги и прочих — всего как раз двести. Так что я, видимо, тоже дувэй, и не больше, и поэтому ни в коем случае не должен называть тебя Маленьким Ваном или даже Маленьким Цзя…

Я, конечно, мог бы сказать ему, что были и другие битвы, раньше Таласа, — и что в решающей, при реке Заб, когда черные знамена Аббасидов взлетели над кровью и стонами поверженных Омейядов, когда детоубийцы и грабители городов получили свое, — я командовал, к собственному изумлению, отрядом в три тысячи воинов. То есть был, по имперским и любым другим понятиям, генералом — и генералом победившей армии. Но я сам не слушал собственного бормотания, потому что к этому моменту уже соскочил с Мышки и искал, нагнувшись, во взрыхленном ногами и копытами окровавленном песке какую-нибудь палку длиной в локоть или лучше в два.

Обломок короткой кавалерийской пики, валявшийся неподалеку, подошел идеально. Маленький Ван, увидев меня с этим обломком, страдальчески сморщился и даже закрутил головой: ну почему же дубинкой, нельзя, что ли, ударить хоть кинжалом…

Кинжал тоже не замедлил обнаружиться, и я начал пытаться расколоть обломок вдоль, на две длинные ровные дощечки.

— Лошадь копытом? — поинтересовался я, подходя к нему с этими приспособлениями.

Бывший Маленький Ван заторможенно кивнул, продолжая смотреть на мои руки.

— Лошади — они такие… Они это могут, — бормотал я, оглядываясь по сторонам. Тут взгляд мой упал на тело еще одного офицера — кажется, даже постарше званием Вана-Цзя — и на платок вокруг его шеи, ага, еще лучше, длинный шарф. То, что нужно.

— Значит так, дувэй «малиновых барсов» Цзя, — сказал я ему уже более внятно, — сейчас, возможно, будет больно. А может, и не очень больно. Лучше начинать все-таки с ноги, я хочу, чтобы она у тебя была уже в порядке к тому моменту, когда я займусь плечом.

Соединять сломанные кости — странное искусство. Ты лепишь пальцами ногу, как будто она из глины. И нужно очень внимательно прислушиваться к своим пальцам и верить им, потому что нет никакого внятного объяснения тому моменту, когда две половинки сломанной кости соприкасаются так, будто они и не расставались. А еще бывают осколки кости, а еще — когда между ними попадает мясо, и тут пальцы должны решать сами, что им делать: дергать и тянуть, сжимать, чуть покручивать.

Я заново вылепливал дувэю ногу долго, очень долго. А чтобы нам не было скучно и чтобы он не сосредоточивался на том, что я делаю, рассказывал:

— Ты знаешь, уважаемый Ван — прости уж, что иногда так тебя буду называть, — я уже больше года знаю, что ты, скорее всего, совсем не Ван. И что приходившие к тебе постоянно девушки совсем не оркестрантки. Дело было так: я сидел под этим самым деревом, а уважаемый господин Чжоу рассказывал мне про Ястреба с черными кончиками крыльев… Так вот, мой дорогой друг, каждый мальчишка на самаркандском рынке расскажет тебе легенду про Ястреба. Но вот черные крылья — это другое дело. Это придумали мы. И только для тебя одного. Для еще одного человека, в котором мы тоже не были уверены, кончики крыльев были снежно-белые. И так далее. Но Чжоу назвал именно черные. Как ощущается нога?

— Что? Она ощущается… правильно, — с удивлением нашел слово он.

— Отлично, — порадовался я. — Так и должно быть.

Галерея над головой бывшего главы самого секретного из департаментов империи начала рушиться, погребая его тело под тучей искр. Новое облако дыма доползло до нас, и мы оба закашлялись. Я с закрытыми глазами защемил его ногу между двумя обломками пики и начал затягивать конструкцию шарфом. Юноша терпел.

— Империя погибла, — прошептал, не глядя на меня, Ван, он же Цзя, когда я позволил ему отдохнуть. — Они прорвали Тунгуань. Как же все быстро обрушилось — кто бы мог подумать, гвардия, пограничники Гэшу Ханя, солдаты столичного военного округа… и все впустую. Вот они, здесь. Как же это получилось?

— Империя твоя не погибнет никогда, дружочек, она слишком огромна, — ответил ему я, завязывая очередной узел на шарфе. — Даже династия, наверное, останется — очень уж много принцев дома Тан захотят занять трон. Я много тебе порассказал бы о том, как гибли самые мощные, самые прекрасные империи, — и всегда оказывается, что виноваты несколько безвольных либо чересчур самоуверенных дураков, которых много-много умных людей в свое время побрезговали выкинуть вон… Только даже и не думай на нее наступать еще недели этак три. И не шевели ступней — а когда тебя отсюда унесут, зови хорошего армейского лекаря как можно быстрее. Пусть наложит шину еще раз. А когда ее снимут, будешь учиться ходить заново… Покажи-ка мне теперь плечо, мой дружочек.

Его малиновую куртку я разрезал кинжалом — и засмеялся (пациент посмотрел на меня с подозрением и осуждением). Стрела сделала с ним в точности то, что несколько лет назад со мной, — пробила грудь под самым плечом, ближе к подмышке, со спины, и, к счастью, ее окровавленный кончик чуть высунулся из-под побледневшей кожи.

— Тебе повезло, дорогой, — сказал ему я. — Если бы стрела попала на ладонь ниже, ты уже не мог бы говорить и дышать, грудь у тебя была бы полна кровью, она залила бы твое сердце и остановила его, и ты лежал бы тут, как и все остальные. А раз уж ты остался жив, то мы сможем эту стрелу вытащить вперед, отрезав сзади оперение. Вот если бы она застряла, то надо было бы дергать ее обратно, а она зазубрена так, что дергать ее обратно как раз не стоит… Но и сейчас больно будет очень и очень, причем сразу, уже когда я начну это оперение отрезать. Ну, а когда буду вытаскивать саму стрелу, то тем более. Главное, что нога уже зафиксирована, а то… Так вот, империя, дорогой мой мальчик. Империи наши — это мы с тобой и еще много других людей. Если мы живы — будут и империи. А если ты увидишь, что дело совсем плохо, что империя твоя совсем загрустила, то залечи ногу и плечо, укради деньги и трогайся по знакомому тебе пути к нам, в Самарканд. Ты был хорошим врагом нашего дома. Мы умеем ценить хороших воинов и умных людей, дорогой Цзя Дань, потому что…