держа бокал с вином, улыбаясь, обратился на армянском к Амбо: «Так что, Амбо-джан, правда пойдешь на войну, если начнется?» Но не успел Амбо открыть рот, как Седа толкнула брата в плечо; Мисак расхохотался, и остальные подхватили его смех. Напряжение спало. «Вот в таком цирке я живу, представляешь? – обратилась Седа к Нине. – Как с этими людьми можно планировать хоть что-то? О какой свадьбе вообще можно говорить?» – «Я даже не удивлен, – вновь вмешался Мисак, – что ресторан, где мы хотели отмечать, сгорел». – «Ну дядя Мисак!» – впервые подала голос невеста Гриши. «Господи! – опять взмолилась Седа, опуская веки. – Когда же они научатся вести себя как люди, а не как варвары?»

Муж Седы попросил счет. Никто не заметил, как он успел расплатиться. Затем, поцеловав в висок Седу, он предложил всем собравшимся поехать к ним домой. «Переночуете у нас, Нина», – прибавил он, впервые обращаясь к ней напрямую. «Конечно, – подхватила Седа. – Это даже не обсуждается. Поехали к нам». Нина, поколебавшись, согласилась. Они вышли на улицу. Разливался яркий теплый свет. По чистым дорогам неслись автомобили, трамваи, автобусы. Люди казались безмятежными, довольными, доброжелательными. Гриша, сославшись на нехватку времени перед свадьбой, уехал с невестой. Амбо извинился перед тетей за недавнюю сцену и тоже уехал по делам. Они остались впятером – Седа, ее муж, ее дочь, ее брат и Нина – и вместе они доехали до коттеджа на западе Москвы. Только сейчас Нина пригляделась к мужу Седы – высокий, чуть полноватый, очень спокойный, он был полной противоположностью Сако. Вокруг дома – трехэтажного коттеджа в стиле модерн – был разбит парк, стилизованный под французский сад, входные ворота увиты плющом. Аккуратная каменная дорожка вела к дверям дома. Дочь Седы сразу ушла в свою комнату, а остальные расселись в просторной гостиной на кожаных диванах и в креслах. Седа принесла бутылку хорошего вина и закуски, поставила в подсвечники пару толстых белых свечей, зажгла первую свечу спичкой, а затем от этой свечи зажгла вторую. Они пили вино и негромко беседовали, в основном вспоминая события прошлых лет. Через час или полтора, когда за окном уже стемнело, мужчины извинились и поднялись в бильярдную, предложив дамам присоединяться, если будет настроение. Седа проводила их комментарием, что на сегодня с ними можно распрощаться.

С их уходом гостиная резко опустела. Дом казался слишком большим для двух женщин. Седа и Нина остались наконец наедине. Они больше не предавались воспоминаниям. Они молча сидели рядом, одна – в кресле, другая – на диване, а между ними, на столике, догорали белые свечи.

Гостиная погрузилась в полумрак, только слабое пламя свечей разгоняло сумерки. «Что-то мне это напоминает, – заметила Седа, поворачивая спокойное лицо к Нине. – Вот мы и остались наедине, Нина. Теперь я расскажу, чем занимаюсь, а точнее, чем занималась последние двадцать лет». Седа чуть наклонилась к Нине, не сводя с нее взгляда. «Ты только не пугайся. Просто выслушай меня. – Она посмотрела Нине прямо в глаза, словно приглашая ее туда, куда Нина не осмеливалась вступить. – Ты выслушаешь меня?» Нина робко кивнула. Седа благодарно кивнула в ответ. «Знаешь, – заговорила она, – я давно оставила преподавание. После переезда пробовала устроиться в местный гуманитарный университет, но быстро сдалась. Не смогла закрепиться в новой среде: не хватало ни связей, ни желания проходить этот путь во второй раз. Я была эмигрантом поневоле, а не по желанию. Я уехала из Армении, потому что не могла больше оставаться одна в том доме». Седа не спеша рассказывала, как вместо работы в университете стала помогать мужу в бизнесе, не пояснив, правда, как именно, и вскользь заметила, что ей хватает забот в семье, что с подготовкой свадьбы Гриши у нее вообще нет свободного времени. «Как видишь, – сказала она, не скрывая иронии, – из активистки, готовой на седьмом месяце беременности идти с толпой ради борьбы за свободу и демократию, я превратилась в обыкновенную женщину. Все мои знания – об уникальной истории Киликийской Армении, о роли ордена мхитаристов в биографии Байрона, о политической трагедии, разыгравшейся в независимой Армении, – так и останутся знаниями не к месту». – «Как люди покидают мир, не исполнившись, – добавила Седа уже без иронии, – так и знания в уме человека испаряются, не воплотившись в слова». Седа помолчала пару секунд и снова обратила на Нину спокойный взгляд. «Я часто спрашиваю себя: а может, я нуждалась исключительно в семейном счастье? Вдруг все эти интеллектуальные потуги – самообман? Платье, которое прячет мои недостатки? Маска, скрывающая меня настоящую? Вдруг я полжизни себе врала? Прикидывалась не тем человеком, которым являлась, говорила не то, что думала? Рассказывала не те истории, которые следовало рассказывать?» Нина почувствовала неладное; она поняла, что вот-вот произойдет что-то, к чему она не готова, что-то, чего она так боялась; но она не двигалась с места, она продолжала слушать Седу. «Вот путь, по которому я пошла на этот раз, – твердо сказала Седа. – Я решилась принять себя и двигаться дальше». Нина впервые прервала монолог Седы. «Ты солгала, что у тебя случайно завязались отношения с новым мужчиной, – сказала она. – Ты знала, зачем выходишь замуж во второй раз». – «Да, – не смутившись, сказала Седа. – Я знала, зачем вышла замуж, знала, зачем родила ребенка. Знала, зачем въехала в новый дом».

«Да, – повторила Седа, – я все это знала и хотела этого. Но стереть прошлое нельзя. Я купила пианино, но никто так и не научился на нем играть. Некому больше петь патриотические песни, Нина. – Седа вновь запнулась. – Мы слишком тесно связаны друг с другом, – произнесла она, словно оправдываясь. – Мы все: и те, кого я знаю, и те, кого не знаю. От поступка одного зависит судьба остальных. Я, находящаяся здесь, ты, находившаяся там, – мы словно две свечи, которым суждено догореть вместе, хоть мы и не замечаем этого. Что хорошо, а что плохо? Никто не знает. Может, потому, что добро проявляется не в словах, а в поступках? Каждый несет в себе зерна добра и зла, каждый постоянно находится на развилке между „хорошо“ и „плохо“, между „да“ и „нет“, между любовью и предательством. И только от глубины наших сердец зависит, как мы поступим здесь и сейчас. Никто, даже те, кто рядом с нами, не имеют права выносить нам приговор. Они могут только указать на нас, сказав: этот спас жизнь человеку, а этот – нет. Вот и всё. Вот и всё, что нам дано». Нина беспокоилась все сильнее, но не прерывала Седу. Она сидела, словно прикованная к дивану. Она была вынуждена выслушать. «Ты знаешь, что я должна тебе сказать, Нина», – произнесла Седа. Нина только качнула головой, не в силах произнести что-либо, не в силах отменить происходящее или обратить время вспять. «Ты знаешь, что я тебе скажу, Нина. Ты знаешь, в чем я признáюсь». Нина вновь качнула головой, умоляюще глядя на Седу, как бы прося ее о молчании, о пощаде. «Это сделал Рубо, Нина, – беспощадно произнесла Седа. – И ты тоже знала это, как и я. Вот и всё».

Они сидели молча. Свечи в подсвечниках почти догорели.

Седа задумалась, не выглядит ли этот разговор со стороны как месть? Месть за то, что Нина покинула ее в те дни, когда Седа, как никогда, в ней нуждалась? Но Седа не собиралась мстить. Она собиралась покаяться перед Ниной. Вполне возможно, всякая исповедь как посланница правды содержит в себе частицу мести – потому что истина неотделима от боли. «Я разучилась понимать простые, казалось бы, вещи, вконец запуталась в чувствах, мыслях, представлениях о должном. – Седа взяла Нину за руку. – Мне так повезло с тобой, Нина. Как же мне повезло с тобой». Нина не отняла руки. Седа видела, что на лице Нины отразилась боль. Но иного пути не было. Таков был мир, в котором им приходилось жить. Седа улыбнулась Нине, на этот раз не снисходительно, как часто бывало, а искренне. «Потому что если я перед кем и виновата, – произнесла она, все еще сжимая руку Нины, – то только перед тобой, Нина. Не перед Сако, не перед чужими семьями, не перед обществом или родиной, а только перед тобой, Нина. Я боялась узнать в тебе себя саму. Мы с тобой были зеркалами друг для друга, отражая наши страхи и потаенные желания. Разница между нами была в том, что ты первая попросила у меня прощения. А я подошла к этому только теперь». Нина наконец нашла в себе силы ответить. «Это и есть обновление? – спросила она скорее у себя самой, чем у Седы. – Это и есть воскресение?»

Свечи догорели, и мрак окутал женщин.

Седа склонилась к Нине и прошептала: «Я знаю, что виновата перед всеми, кто был мне дорог. Я была высокомерна, спесива, надменна. Я обманывала, не договаривала, толкала в пропасть. Я была плохой дочерью, плохой матерью, плохим другом. Я была плохим человеком. Прости меня за это,