тридцать, а мне семь. А теперь, когда снова встретились, я уже стал отцом, а он – дедушкой, или дедо, как его вскоре стал называть маленький Мисак».

«Это пятьдесят седьмой год?» – спросила Седа.

Генрих кивнул.

«Папе хотелось говорить о прошлом. Мама, наоборот, старалась отвлечь его от этих разговоров, чтобы он не переживал заново все плохое. Но он чувствовал потребность все рассказать. Не только он. Все, кто тогда вернулся, много говорили. И не только плохое. Папа, например, рассказывал, как ему помогали в этапе, как он находил друзей среди заключенных и даже среди охраны, как подружился в Ухте с югославом Мешей, который постоянно напевал „По диким степям Забайкалья“. Да, папа попал на Русский Север, в Ухту. Пятнадцать лет работал на лесоповале. Рассказывал, что в бараках держали голодными. В один из дней приехала комиссия из Кремля, заключенных собрали, устроили обход, спрашивали: ну что, товарищи, в порядке вы? хорошо ли работается? всем ли довольны? Один из заключенных, старичок-украинец, ответил холеному москвичу: „Слушай, начальник, может, лучше сразу нас расстреляешь, чем морить голодом?“ Один из членов комиссии улыбнулся ему, а в тот же день бедолагу вывели посреди ночи из барака, раздели догола и заставили колоть дрова. Он умер от обморожения».

Генрих повернулся к телевизору, сев вполоборота к дочери.

«Папа много делился болезненными историями, – произнес он, глядя на ведущего вечерних новостей. – Допросы, пытки, они сломили его. Он так и не рассказал, что с ним делали. Он боялся повторения пыток больше, чем всего остального, даже больше, чем лагеря. Он мне говорил, что не вынес бы пыток еще раз».

Седа внимательно следила за отцовским лицом.

Генрих повторил: «Он бы не вынес пыток еще раз».

Теперь Седа изменилась в лице. Она все поняла.

«К пятьдесят седьмому году как раз достроили дом на Московской улице, и нам как семье реабилитированного предложили там двухкомнатную квартиру. Но отец, к удивлению мамы, не спешил принять ее. Как-то он пришел домой в приподнятом настроении и сказал, что мы можем вернуться в наш дом. „Какой наш дом?“ – спросила испуганно мама, а отец ответил: „На Абовяна“. Мы не знали, что отца завербовали. Когда он вернулся, то устроился на работу иллюстратором детских книг, и как-то на работе он в шутку заговорил по-французски и сказал, что детство и юность провел во Франции. Какой-то ублюдок тут же донес. Кагэбэшники подняли папино дело, изучили и выдали постановление об аресте. Отец, боясь, что придут домой, пошел к ним сам, добровольно. Ему сказали, либо работаешь с нами, либо по второму кругу отправим – сначала в тюрьму, потом в Сибирь. Отец сломался. Согласился работать на них, но попросил, чтобы ему позволили вселиться в старую квартиру на Абовяна. Даже не представляю, что отец для них делал, чтобы они согласились на эту просьбу. Так или иначе, случилось то, что случилось. Семью Анушавана выселили, хотя самого Анушавана уже не было в живых: он стал жертвой чисток еще в конце тридцатых. Видимо, мы были не первыми, кто хотел с ним поквитаться».

Лицо Седы посерело, взгляд был тусклым.

Генрих поглядел на дочь и впервые задумался, правильно ли поступает, рассказывая ей это.

Телевизионные новости уже кончались. Ничего важного в Армении не происходило.

«Как-то, когда отец отлучился по делам, – продолжил Генрих, – сын Анушавана пришел к нам домой».

«К нам домой?» – переспросила Седа.

«Да, – ответил Генрих. – К нам домой, на улицу Пушкина. Слава богу, никого, кроме меня, дома не было. Он признался, что его отец донес на моего. „Не знаю, о чем он думал, – сказал он, – но прошу простить его“. Я ответил, что не в силах простить, что пусть Бог простит. Он стал рассказывать мне, что прошел через войну, но я возразил, что не видел родного отца двадцать лет. Тогда он понял, что ничего не изменить, и бросил напоследок: „А кто будет прощать твоего отца, я или Бог?“ Я не понял тогда его вопроса. Он ушел и в дверях столкнулся с моей мамой. Она спросила, кто это был, и я пересказал ей разговор. Она еще больше разозлилась на их семью, но просила ничего не говорить отцу. Я обещал не говорить. А на следующий день отец принес справку о реабилитации. Говорил, что добился полного возвращения конфискованного имущества. Поэтому, мол, старых жильцов выселят, а нам вернут нашу квартиру. Так родилась семейная легенда, что отец отвоевал у государства наш фамильный дом. Мне кажется, мама убедила себя поверить в это, может быть впервые в жизни пойдя на сделку с совестью. Но переехать на Абовяна она все равно не согласилась. Сказала отцу, что ей не привыкать начинать сначала. „Лучше переедем в новый дом, – сказала она. – А квартира на Абовяна никуда от нас не денется“. Отец расстроился, но с матерью не спорил. Так мы и переехали всей семьей – родители и я с твоей мамой и Мисаком – в дом на Московской».

Генрих договорил.

По телевизору начался российский фильм.

«И вы ни разу не вернулись на Абовяна за столько лет?» – спросила Седа. «Мы быстро обжились в квартире на Московской. А Абовяна мы тайком сдавали какое-то время, но потом и это бросили». – «И бабушка с дедушкой так и остались на Московской?» – «Да, они жили на Московской до самой смерти». – «Получается, я первая, кто вернулась в эту квартиру с тридцать седьмого года?» – «Получается так, да». – «А почему никто не рассказывал мне всей правды? Почему ты не сказал мне ничего, когда я переезжала в этот дом с Сако? Почему мама молчала столько лет?» Генрих чувствовал укор в словах дочери. Ему хотелось оправдаться, но он не знал как. «Что я мог сказать тебе, Седа?» – «То же, что и сейчас. Разве это не очевидно? Как ты мог ничего не рассказывать мне, как можно было держать меня столько лет в неведении?» Генрих пожал плечами. «Я смог это сделать только сейчас».

«Но сейчас уже поздно», – произнесла Седа, словно вынося приговор. «Поздно для чего?» – спросил Генрих.

Седа молчала.

Перед глазами Генриха снова пронеслось, как Сако приехал сюда за ней, как в истерике, на глазах у детей, размахивал руками, угрожая разводом, как Седа сперва смеялась, пытаясь скрыть страх, а потом сдалась и, виновато опустив голову, вернулась с ним и детьми на Абовяна. Как, в конце концов, она шла за гробом мужа под рев плакальщиц.

У Генриха задрожали губы.

Седа хотела остановить его. Но плечи его мелко задрожали, и он склонился над чашками с остывшим кофе, уронив лицо в ладони. Из глаз хлынули слезы. Он плакал молча, не в силах остановиться.

Седа сжала губы и не двинулась с места. В отличие от Нины она не была способна укрыть собой того, кто распадается на части.

Когда отец пришел в себя, она спросила, что ему известно о семье Анушавана. Генрих нехотя рассказал, что после выселения они жили в Норагюхе. Кажется, сын Анушавана работал охранником в Политехе. «Я не интересовался их судьбой», – сказал он.

Седа ушла.

Генрих остался сидеть в кресле. У него не было сил подняться, чтобы приготовить ужин или сделать еще что-либо, что стало привычно ему за эти годы. Гулять вечером он не пошел.

Седа же, выйдя от отца, поймала такси.

Такси проехало через Разданский мост, мимо Араратского завода, вниз по проспекту адмирала Исакова. Седа все больше удалялась от Кентрона и все глубже погружалась в трущобный район, за которым стояла уже неровная полоса гор. Седа рассчиталась и вышла. «Вот и приехала, теперь думай, что дальше», – пронеслось в уме. Мимо шел мальчишка с ранцем, здоровый, толстенький бутуз, и Седа спросила у него, знает ли он дом семьи Анушавана. Мальчик уныло покачал головой. Седа обратилась с тем же вопросом к продавщице магазина, та сказала, что здесь десять Анушаванов. Седа пояснила, что его сын работает или работал в Политехе. Продавщица не знала таких. Седа увидела старика в распахнутой меховой куртке, поднимавшегося по склону, и наудачу спросила у него, знает ли он дом семьи Анушавана, чей сын работал охранником в Политехе. Старик, по виду пастух, поправил на голове серую фуражку и осторожно спросил: «Не те ли это Анушаваны, что работали на коньячном заводе?» – «Знаю только, что он работал в Политехе, охранником или сторожем, – повторила Седа и поспешила пояснить: – В советские годы. Сейчас он, должно быть, пожилой человек уже, в возрасте». – «Да, – закивал старик, – это сын его, значит, работал на коньячном заводе». – «Может быть», – промолвила Седа. «Точно тебе говорю, доченька. Вот только умер тот, кого ты ищешь». – «Умер?» – «Несколько лет, как умер. Года четыре». – «А где он жил?» Старик махнул рукой. «Иди прямо, до зеленого дома с деревянной оградой, там русская семья живет, если что, у них уточнишь еще, а оттуда поворачивай направо, следующий дом тебе нужен, доченька». Седа поблагодарила и пошла. «Только, – сказал