ей вслед старик, – он редко выходит». Седа как будто не услышала. Она шла, провожаемая любопытными взглядами местных. У зеленого дома увидела русую девочку с закатанными рукавами, с вилами на плече, и спросила по-русски, где живет семья Анушавана. Девочка указала ей на невзрачный двухэтажный дом с покосившейся лестницей и добавила по-армянски, с легким акцентом: «Там и живут». Седа смутилась, поблагодарила и пошла к тому дому. Она постучала по ржавой калитке, никто не ответил.

Седа постучала еще раз.

Наконец послышались шаги.

Долговязый мужчина с густой черной бородой открыл калитку.

«Здравствуйте», – произнесла Седа. Мужчина кивнул, недоверчиво глядя на нее. «Я могу войти?» – спросила Седа. Мужчина отступил на шаг, пропуская ее во двор. Седа вошла. На земле лежал топор, рядом стояло ведро с мутной водой. Мужчина все еще не отходил от калитки. Седа спросила, можно ли ей пройти в дом. «А вы – кто?» – наконец спросил мужчина. «Я косвенно знаю вашего отца, – ответила она. – Наши с вами отцы и дедушки были знакомы. Я хотела поближе узнать вашу семью». Мужчина сверху вниз оглядел Седу. Ничего не сказав, он ушел в дом.

Седа осталась ждать на улице.

Стая птиц пронеслась над головой. Солнце садилось. «Зачем я здесь?» – подумала Седа. И ответила сама себе, что пришла примириться с этими людьми. Пришла, чтобы закончить эту историю. Искупить вину, исполнив свой долг по отношению к этим людям. «Бог простит, но куда важнее это сделать человеку, – рассуждала Седа. – Их вины нет. Они, должно быть, обыкновенные, честные люди. Они ни в чем не виноваты. Они не делали зла моей семье. Я могу начать все заново».

Двери скрипнули.

Долговязый мужчина пригласил ее в дом. Пахло бедностью. Грязь на полу, гора немытой посуды на кухне. «Там не убрано, – сказал мужчина и кивнул на другую, темную комнату. – Идемте туда». Седа замялась на секунду – в груди забился животный страх, – но вошла в комнату без света. Никого больше дома не было. «Вам нравится темнота? – спросил мужчина. – Или лучше со светом?» Седа вглядывалась в его фигуру в полумраке. Мужчина зажег восковые свечи. «Я пошутил», – произнес он, кивая ей на диван. Седа присела. На столе стояла фотография гладко выбритого человека. «Это ваш отец?» – спросила она. «Да, это он, – подтвердил мужчина, присаживаясь перед Седой. – Мне, к сожалению, нечем вас угостить». – «Это ничего», – промолвила Седа. Повисла пауза. «Вазген», – представился он. «Седа», – ответила она. Снова пауза. Седа не знала, с чего начать разговор. В воображении она представляла эту встречу иначе. «Значит, вы были знакомы с моими родителями?» – спросил мужчина. «Не совсем, – ответила она, осмелев. – Я лично не была знакома. Но мой отец был знаком с вашим отцом, а мой дедушка – с вашим дедушкой. Они когда-то жили на улице Абовяна».

«Абовяна, значит», – повторил Вазген, почесав шею.

«Да», – прибавила Седа.

Она окинула взглядом полупустую комнату: кроме деревенского ковра, жесткого дивана да поцарапанного стола с фотографией, в ней ничего не было.

«И как же они были знакомы?» – спросил Вазген.

Седа подбирала слова.

Она впервые задумалась о том, что именно сказать. Самую важную часть искупительного плана она не продумала. Она сидела в полутьме чужого дома с неизвестным человеком, не зная, что ей дальше делать, и уже сомневалась, правильно ли вообще поступает. «Я даже не могу угостить вас сурджем, – повторил мужчина, уловив ее растерянность, – даже конфет нет». – «Это ничего, – повторила Седа. – Пустяки». Вазген нетерпеливо постучал по подлокотнику. Седа снова поглядела на фотографию. Я не виновата, они виноваты, пронесся голос в сознании, их вина, не моя. «Чем вы занимаетесь?» – спросил Вазген. «Преподаю историю», – ответила она. Вазген сжал губы и кивнул. «А вы?» – спросила Седа. «Чем я занимаюсь?» – переспросил Вазген, ухмыльнувшись. – Ничем особенным. Хлеб развожу». Седа моргнула при этих словах. Воображение нарисовало ей диккенсоновскую картину пекарни, где по ночам без сна трудятся люди вроде него, ради того, чтобы избалованные люди вроде нее, Седы, могли сладко спать и есть хлеб, когда им вздумается. «Простой одинокий человек, – снова подумала она. – Ни в чем не виноват. Только бы найти силы признаться во всем и принести извинения. Но как?» На миг их взгляды встретились. «А вы один живете?» – спросила она внезапно. Вазген поскреб бороду. «Жена съехала несколько лет назад. С дочерью мы редко видимся». Седа не знала, куда деть руки. Старалась смотреть на фотографию, чтобы не встречаться взглядом с Вазгеном. «Я одно время работал на заводе, – заговорил он вдруг. – Но потом оставил эту работу». – «Завод закрыли?» – спросила Седа. «Может, и закроют, посмотрим, – ответил Вазген. – Сейчас французы, говорят, выкупили. Посмотрим». – «Коньячный завод?» – уточнила Седа. «Да, Араратский», – подтвердил Вазген. Седа вспомнила слова старика: сын его, значит, работал на коньячном заводе. «А чем занимались там?» – спросила она. «Работал в цехе, – ответил Вазген. – Но затем начались сокращения. Половину сотрудников уволили. Несправедливо». – «Ничего себе, – сказал Седа. – Я и не знала». – «Да. Славные были времена. И коллектив был что надо. Жаль, что страну развалили. В советское время жили достойно и работали по-настоящему, а сейчас все с надрывом делается». – «Ну, теперь уж какой смысл вспоминать, это уже в прошлом», – резко сказала Седа и тут же испугалась. Она замерла. И затем осторожно, с опаской уточнила: «А вы долго работали там?» – «На заводе?» – «Да». – «Лет десять работал, – ответил Вазген. – С середины восьмидесятых». – «А вы многих сотрудников знали?» – «Конечно». – «А может, знали секретаря?» – «Их много там перебывало», – усмехнулся Вазген.

Седа произнесла ее имя.

Вазген на секунду замер.

«Она русская?» – спросил он. «Нет, – ответила Седа. – Она наша». Усмешка сошла с лица Вазгена. Он посмотрел на Седу, прищурив глаза. «Не припомню таких». Седе стало нехорошо. В горле пересохло. «Я почти незнакома с ней, – проговорила она. – Мы виделись пару раз». – «Пару раз», – повторил Вазген. «Да», – подтвердила Седа. Она снова посмотрела на фотографию – фотографию человека, который просил ее отца не выселять их. Затем подняла глаза на Вазгена, не сводившего с нее подозрительного взгляда. Тень заплясала на стене. Свечи сейчас догорят, и комната погрузится во тьму. А вдруг это он. У Седы задрожали руки. Вазген смотрел на нее – все настойчивее, нагло, словно задумал что-то. Его рука нырнула в карман брюк. Седа не могла сдвинуться с места. А вдруг это он, а вдруг это он сделал.

Вазген спросил что-то.

«Что?» – не поняла Седа.

Он чуть подался вперед, не вынимая руки из кармана.

«Как они были знакомы?» – повторил он.

Седа заморгала. «Кто?» – снова переспросила она. «Наши отцы, – объяснил Вазген. – Наши предки. Откуда они знали друг друга?» Седа извинилась, резко поднялась и зашагала, словно пьяная, к дверям. Это он. Вазген не двигался, но и не сводил с нее взгляда. Он не вынимал руку из кармана. В голове у Седы звучали голоса Нины, отца. «Куда вы? – спросил Вазген, усмехаясь. – А как же наши предки?» Седа дернула ручку двери. Это он. Почти выбежала в ночь. Это он, насильник. На земле у калитки лежал топор. Это он. Седа толкнула калитку. Это он, насильник. Темная извилистая тропа между домами. Русской девчушки уже не было. Света на улице тоже. Только глухая трущобная ночь и животный страх.

Вазген достал из кармана ржавый ключ, открыл кладовку, вытащил старую советскую спортивную сумку, порылся в ней и извлек из нее охотничью двустволку, которой пользовался еще его дед. С двустволкой на плече он подошел к калитке и выглянул.

Седа исчезла.

9

Рубо сидел на полу, прислонившись к дверному косяку, спиливал приклад ружья и ловил в сумраке отголоски пламенно-патриотической речи. Невысокий человек в углу комнаты бубнил, что родина растерзана, что все ее покидают. «Наши отцы, пóтом и кровью строившие эту страну, влачат унизительное, полуголодное существование. Наши дети, тысячи армянских детей, не ходят в школы, потому что у них нет учебников и ботинок». Рубо покосился на оратора. Очередной борец за справедливость. Сколько подобных речей Рубо уже слышал? Этот кончит так же плохо, как и остальные любители празднословия. Потому что мир не изменить, потому что людей не исправить. Мы рождены во грехе и привязаны к нему. Мы не можем жить без греха, хоть и стыдимся. Выдумываем новые понятия, чтобы не называть грех грехом. Но деваться некуда, довольно бежать. Вот он час. Воспоминания обступили Рубо. Каспийское море, рассвет. Он идет по пляжу. Рубаха расстегнута, глаза лениво прижмурены. Порывы ветра ласкают грудь. Он сутулится, руки в карманах, но шагает размашисто, пружинисто. Вруйр плетется сзади. «Слышь,