на спинку стула. Мимо ходили стриптизерши: кто к бару, кто к сцене. Чуть поодаль на красном кожаном диване сидели паренек в камуфляже и второй, постарше, в очках и с шарфом. Только Рубо видел их. «Мне нечего терять», – подумал он. Официантка в пепельно-сером купальнике принесла им кофе и пиво. Никто, кроме Рубо, не удостоил ее взглядом. Патриот сидел, нахмурив брови, – видимо, кроме Армении ни о чем не мог думать. Патриоты всегда начеку, никогда не помышляют о женщинах, не мечтают и не влюбляются. Вожделеют только свою родину. Извращенцы духа, которым, возможно, понадобится принудительное лечение, уколы от патологической страсти. Вруйр потянулся к бутылке «Киликии». Рубо замер, глядя, как его друг подносит к губам стеклянное горлышко; в памяти всплыли предрассветные часы на пляже. «Для чего хотите припугнуть?» – голос собеседника выдернул Рубо в ненавистное настоящее. «Просто припугнуть, – сказал Рубо, собираясь с мыслями. – Никого не надо убивать. Маленькая спонтанная революция без жертв. Две-три показательные автоматные очереди в потолок. Первыми пустим журналистов: пусть созывают людей, разносят весть, что началась революция. Из заложников выстроим живые щиты. В прямом эфире потребуем самороспуска парламента и проведения всенародных демократических выборов». Рубо одним глотком осушил свою чашку с кофе. Мужчина не шевелился. Сидел, скрестив на груди руки. «А если что-то пойдет не так?» – «Смертную казнь у нас отменили», – впервые подал насмешливый голос Вруйр. «Другой такой возможности у вас не будет», – добавил Рубо и ухмыльнулся. «У вас есть аккредитация в пресс-службе парламента?» – спросил он. Мужчина кивнул, нервно забарабанив пальцами по столу. «А с вашей стороны – что?» – «С нашей стороны, – ответил Рубо, – оружие, еда, укрытие. Гарантия безопасности в любом случае. И деньги». – «Мне плевать на деньги, – отрезал мужчина и резко поднялся. – Дайте мне день на размышления. Завтра здесь в это же время». – «По рукам», – ответил Рубо. «Я, может, буду не один». – «Как угодно». На следующую встречу он действительно привел пару человек. У них образовалась команда. И теперь – в ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое октября, когда до конца очередного тысячелетия осталось шестьдесят шесть дней, – их час близился. Рубо поглядел на пустые бутылки, на стволы, на сваленные в углу комнаты черные плащи. Вруйр спал в соседней комнате. А может, лежал без сна. Может, он, как и Рубо, предчувствовал скорую катастрофу. Близился роковой день, роковой час. Паренек в камуфляже и интеллигент в очках были тут же, с ним. Они не оставляли Рубо. Они преследовали его. Быть одиноким, говорили они. Предавать тех, кого любишь. Рубо ответил им смущенной улыбкой. Патриоты в комнате продолжали твердить, как поставят президенту свои условия, как сформируют новое правительство, изменят страну, поведут ее к процветанию, как потомки будут украшать комнаты их фотографиями, наряду с портретами Андраника и Нжде. Рубо перестал различать их слова. Он глядел на тех, кого так хорошо знал. «Страшно?» – спросил его тот, что был в очках. Рубо покачал головой. «Херня, – ответил он. – Уже ничего не страшно». – «А нам страшно», – произнес тот, что в камуфляже. Рубо снова подумал о спящем Вруйре. Так и не оставил его. Последний друг. Почему любящий готов стерпеть что угодно? «Все изменилось», – сказал Рубо наконец, но тихонько, так, чтобы другие не слышали, как он разговаривает с призраками. «Что изменилось?» – спросили его друзья. «Мне больше не страшно», – ответил Рубо. Они все еще были здесь. Они не собирались уходить от него. Но Рубо больше не отводил взгляд, не прятал своих чувств. Незнакомый ему раньше свет наполнял его. Любящему ничего не страшно. На этот раз он никуда не сбежит. И никого не оставит. На этот раз он примет судьбу. Он встретится со всеми, кого предал, кого бросил. Он проснется с ними в одном саду. Он готов простить себя и мир. Чаша, которую нельзя пронести мимо. Он скорбел, но настал час мужества. Рубо прикрыл глаза и сказал себе: «Я победил мир».

На следующий день, 27 октября 1999 года, горстка вооруженных людей в черных плащах ворвалась в зал заседания парламента и устроила пальбу. Были убиты премьер-министр, спикер парламента, оба его заместителя, министр по чрезвычайным ситуациям и три депутата. Еще один министр и шесть депутатов были ранены.

Почти все участники террористического акта были арестованы, судимы закрытым судом и приговорены к пожизненному заключению (один из них приговорен к четырнадцати годам заключения). Еще двое террористов были застрелены сотрудниками спецслужбы в ночь с 27 на 28 октября, – их личности не установлены.

10

Весной 2019 года Нина все еще жила в Нью-Джерси. В сорок девять лет у нее была стабильная работа в ресторанном бизнесе, медицинская страховка, ипотечная двухкомнатная квартира и пожилой корги – наивный, немного нелепый, но очень добрый, – которого она почесывала за ухом, сидя по вечерам перед ноутбуком, засиживаясь иногда до рассвета. С недавних пор она перестала ложиться рано. Она с трудом засыпала, когда за окном уже занималась заря, и часто видела во сне отца и брата. Однажды в мае ей пришло уведомление в Фейсбуке: от женщины с хорошо знакомым именем, но неизвестной новой фамилией – от Седы Михаилян. Седа спрашивала, как дела, и предлагала созвониться. Нина согласилась, наскоро привела себя в порядок, и спустя несколько минут они уже говорили по видеосвязи. На экране телефона была знакомая Седа, но только с поседевшими волосами. Впервые за двадцать с лишним лет Нина видела и слышала ее. Они разговаривали долго. За то время, что они не виделись, в жизни Седы произошло множество перемен. Дóма на улице Абовяна больше не было: старая мэрия Еревана, выселив жителей и даже не известив Седу, отправила его под снос. Отца Седы в конце девяностых настиг инсульт. Последние полгода он был почти беспомощным, и Седа кормила его, водила за руку в уборную, гуляла с ним, покупала ему лотерейные билеты, смотрела с ним вечерние новости, переодевала в пижаму и укладывала спать. «Я не испытывала страха, душевной боли или отчуждения, – говорила Седа с экрана телефона. – Смерть кажется горем, но мы забываем, что смерть не конец, но и не начало новой жизни. Проведя те полгода с отцом, я убедилась, что злая шутка в том, что после смерти не меняется ничего». Похоронив отца, Седа еще месяц провела в Армении, чтобы продать квартиру на Московской, которая была для нее «слишком тяжелой ношей», и в 1998 году переехала с детьми в Москву, первое время жила у брата, потом встретила мужчину, делового партнера Мисака, с которым у нее завязались отношения, и спустя несколько лет вышла за него замуж и даже родила ребенка, девочку. К этому времени уже был готов дом в коттеджном поселке на западе Москвы; Седа перевезла туда из Еревана самые ценные для себя вещи – дедушкины картины и старую мебель, хотя картины уже не висели на видном месте; они хранились у стены в гардеробе, а часть их забрали к себе мальчики, ее сыновья. У них уже была своя жизнь. Амбо работал режиссером в компании, снимавшей рекламу, а Гриша сделался бизнесменом: был владельцем армянского магазина и поддерживал деловые связи с поставщиками из Армении, доставлял их продукты на крупные московские рынки. С личной жизнью у Амбо не ладилось, а Гриша как раз собирался жениться на молоденькой московской армянке, выпускнице медицинского университета, – это и была причина, по которой Седа позвонила Нине. «Они хотят сыграть свадьбу. Нам хотелось бы, чтобы ты тоже присутствовала, Нина, – произнесла Седа и уточнила: – Ты приедешь?» – «Да, – не раздумывая, ответила Нина. – Конечно приеду».

В августе Нина полетела в Москву с пересадкой в Ереване. У нее было несколько часов между рейсами, и она решила прогуляться по улицам Кентрона, воскресить в памяти прошлое и посмотреть, изменилась ли столица после бархатной революции. Нина погуляла в сквере у Голубой мечети, посидела на скамейке у здания Оперы, прошлась до кинотеатра «Москва», а потом спустилась на площадь Республики. Площадь была заполнена микроавтобусами с фастфудом, толпились туристы, а на Музее истории красовался плакат, посвященный новой экспозиции. Нина постояла на площади пару минут, прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, и перешла на улицу Абовяна. Иранские, арабские, индийские лица мелькали перед ней, пока она шла вверх по улице, озираясь в поисках знакомого места. Наконец она остановилась там, где, как подсказывала память, раньше находился их дом. Все было, как говорила Седа, не было больше ни каменной арки с традиционным армянским орнаментом, ни старого дома. Сейчас на этом месте стоял невзрачный отель в псевдоклассическом стиле, а рядом – рекламный стенд с портретом улыбающегося нового премьера. Нина долго смотрела на скучное здание отеля, архитектурную поделку то ли прежних, то ли новых властей, и остро чувствовала,