Все веселились, а Устюжанинову было грустно: скоро он расстанется с Сиави. Он сидел у самого костра, близко к огню и вглядывался в извивающиеся жаркие языки пламени, танец пламени был завораживающ, манил к себе, призывал самому стать огнем, но этого делать было нельзя.

Наконец Плантен вытряс из калебаса на ладонь несколько последних капель водки, слизнул их языком и проговорил громко:

– Финита!

От этого слова даже костер сделался ниже, а над головами людей, не боясь дыма, повисли мелкие, очень кусачие комары.

Спали не на земле, а в лодке, на воде, накрывшись плотными одеялами.

Чтобы не допекали комары, Устюжанинов сделал курник, – как на Камчатке, в тундре, – взял глубокую глиняную чашку, накидал в нее деревяшек, гнилушек, щепок, вниз, на дно положил углей из костра, дым поднялся такой, что всех комаров в округе как ветром сдуло, ни одного пискуна не осталось.

– Надо же, такая простая вещь, а как здорово действует, – сказал Плантен, аккуратно приподняв чашку и подержав ее на весу. – Ни одного комара над головой… Надо же! Правильно считается: сто лет живи – сто лет учись! Й-йэх! – он завернулся в одеяло и склонил голову на дно лодки. Его примеру последовали остальные.

Утром двинулись дальше.

Небо было безоблачным, бездонным, оранжевым от солнца, спозаранку взметнувшимся над океаном.

Недалеко от берега резвились летучие рыбы, целая стая, – со слепящей скоростью, дорого сверкая чешуей, они выскакивали из воды и неслись над мелкой рябью волн, открытыми ртами ловили лучики солнца и, пролетев добрую сотню метров, вновь шлепались в воду.

Устюжанинов невольно залюбовался этой картиной.

Ветер, как и вчера, был попутный, хотя и не такой резвый. Вчера они плыли быстрее.

В полдень Плантен пристал к заросшей густым кустарником скале, под которой располагалась небольшая, очень уютная бухта с теплой голубой водой.

Сквозь голубизну проглядывали мрачные чернильные пятна – в бухте было много морских ежей, они грелись на просвечивающем сквозь воду солнце, распушив свои длинные острые иглы.

Наступить на ежа было опасно – потом не менее месяца придется скакать на одной ноге: иглы, застряв в коже, обламывались под корешок и пока обломки не рассасывались в теле, нельзя было передвигаться без костыля. И боль была сильная, Устюжанинов знал это по себе: однажды наступил на ежа. Ловил рыбу на Иль-де-Франсе и на мелкотье неосторожно спрыгнул с лодки в невинную голубую воду…

Плантен подтащил лодку за веревку к узкой береговой кромке, огибающей скалу.

– Ну все, друзья, – проговорил он негромко и даже печально, ровный твердый голос у него даже дрогнул, – с вами хорошо, но… прощаться надо – пришла пора, – он поднял голову, осмотрел скалу, к которой они пристали, махнул рукой, – за этой горой – порт Дофин, а мне… мне на глаза здешнему начальству лучше не показываться. Мы с Сиави поплывем дальше, – он оглядел всех и шагнул к Устюжанинову. Обнялся с ним, похлопал по спине. – Прощай, дружок… Мы еще увидимся, чует мое сердце. Спасибо за интересный рассказ о твоей родине.

Устюжанинов ощутил, что на глаза его вот-вот навернутся слезы – не ожидал, что так раскиснет. Благодарно покивал. Губы у него подрагивали мелко, в горле сидела какая-то теплая каша. Плантен перешел к капитану Жоржу, а к Алеше подступил Сиави. Он тоже был расстроен, и губы у него так же, как у Устюжанинова, подрагивали.

– Помни об амулете, который я тебе подарил. Если будет плохо, птица вурума-хери тебе поможет.

Устюжанинов растроганно кивнул в ответ.

Через несколько минут Плантен запрыгнул в лодку и длинным веслом-правилом оттолкнулся от берега. Действовал он энергично, ловко, ему помогли два гребца, взятые из деревни, Плантен поднял парус, и лодка проворно заскользила по голубой поверхности океана. С берега было видно, как к ней пристроилась крупная, с высоко вздернутым спинным плавником акула.

За скалой на берегу обозначилась тропка, капитан Жорж решительно ступил на нее и взмахнул рукой:

– За мной!

Через полтора часа тропка привела наших героев к пикету, обложенному камнями, из камней выглядывал толстенный ствол пушки с прислоненным к нему банником – гигантским шомполом. Пушкаря подле пушки не было.

– Значит, пройдем без бумаг и уплаты пошлины, – довольно хохотнул капитан Жорж и перелез через каменный бастион. Сделал это без натуги, как опытный гимнаст, умеющий ходить по камням и стенкам.

Устюжанинов перемахнул следом. Они отошли от бастиона на сотню метров, как неожиданно возле орудия появился дежурный пушкарь, почесал затылок костлявыми пальцами и прокричал им вслед:

– Эй! Вы куда?

Капитан Жорж ткнул пальцем в пространство:

– Туда!

Пушкарь вновь начал скрести пальцами затылок – быстротой реакции он не отличался. Как, впрочем, и сообразительностью. Когда он пришел к какому-то выводу, нарушителей границы порта уже не было видно.

Нашим героям не повезло – в маленькой гавани порта ни одного судна, идущего на Иль-де-Франс, не оказалось – ни французского, ни голландского. Стоял только дряхлый португальский фрегат, приписанный к Макао, и больше ни одной посудины.

Фрегат никуда не отправлялся, ему требовалась основательная починка. Пушки на фрегате были ржавые, наполовину съеденные морем, пушки надо было менять – так же, как и такелаж.

У ворот порта, который был и морской гаванью и фортом одновременно, высилась, прикрытая деревьями, небольшая контора, занимавшаяся морскими и портовыми делами, заправлял ею степенный француз в небрежно натянутых на толстые мускулистые ноги лосинах, со складками на коленях и выпученными от жары рыбьими глазами – ну будто бы треску выволокли на берег и бросили там жариться на солнце. Звали его месье Бюваль.

– Месье Бюваль, как ваше драгоценное здоровье? – попробовал подкатиться к нему на лихом рысаке капитан Жорж – судя по всему, они были знакомы и раньше.

Месье Бюваль на медовый тон бывалого морского волка не обратил внимания совершенно никакого, он даже бровь не приподнял – сделал вид, что не знает капитана Жоржа вообще, хотя такой сапфир среди серого морского люда незамеченным быть просто не мог…

Натянув на нос какую-то мутную стекляшку – половинку пенсне, от второй половинки остался только железный ободок, – портовый конторщик углубился в чтение какой-то мятой, в пятнах морской воды бумаги.

Людей, стоявших перед ним, он демонстративно не замечал.

Лицо у Устюжанинова вспыхнуло, будто опаленное огнем, стали видны даже белесые, выжаренные солнцем брови. В следующую минуту он совершил поступок, совершенно неожиданный для себя – выдвинулся вперед и что было силы хлобыстнул кулаком по столу, за которым сидел конторщик.

Тот от грохота подскочил, вытянулся перед Устюжаниновым, словно перед генералом – похоже, только сейчас заметил офицерскую куртку с золочеными пуговицами, – испуганно захлопал одним глазом, прикрытым стеколышком пенсне, второй глаз, обрамленный пустым железным ободком оправы, даже не дрогнул – опущенное веко будто бы прилипло к нему.