указанные выше состояния и черты детской психологии помогали создать систему, при которой узники ослабляли сами себя. Можно утверждать, что администрации лагерей сознательно поддерживали такого рода ощущение ребенка в заключенном, так как ребенок не имеет возможности мыслить, не знает, что такое чувство собственного достоинства и чести, он подчинен детским страстям и представлениям об окружающей действительности, которые в корне расходятся с реальностью.

Однако условия жизни в Концентрационном мире создавали и прямо противоположный детству феномен – стремительное «старение» узников как в прямом, так и в переносном смысле. Возникал любопытный парадокс – в узниках скрещивались две, казалось бы, взаимоисключающие линии. Использующие образцы поведения и механизмы ребенка, заключенные одновременно выглядели и вели себя как старики. Один из свидетелей описывает, как он в первый раз увидел таких «стариков»: «Я увидел странные существа, которые поначалу меня даже слегка озадачили. На расстоянии все они выглядели древними старцами: торчащий нос, голова втянута в плечи, грязная полосатая роба висит на острых плечах, как на вешалке; даже в самые знойные летние дни они напоминали озябших зимних ворон»[586]. «Мы чувствовали себя преждевременно состарившимися, – вспоминал Барух Шуб. – В 22 года нам казалось, что жизнь прошла мимо»[587]. Крайне показательна история, зафиксированная Я. Элиах: «Аккуратная пожилая женщина в черном платье, широкополой шляпке с пером и белых ажурных перчатках, сжимая в руках черную записную книжечку, пристально и сочувственно смотрела на Ливию. Наконец она сказала: – Должно быть, человеку вашего возраста было очень трудно вынести все эти страдания? – Как вы думаете, сколько мне лет? – спросила ее Ливия. – Шестьдесят, может быть, шестьдесят два, – ответила немка. – Четырнадцать, – сказала Ливия. Немка взглянула на нее с ужасом и поспешно отошла»[588].

Процесс старения в лагере был напрямую и главным образом связан со смертью, включенной в жизнь (или то, что ей считалось) узника и занимавшей в этой жизни место гораздо большее, чем сама жизнь. Ж. Амери, автор работы «О старении», написанной, без сомнения, на основе своего лагерного опыта, пишет, что ключевым событием в жизни старого человека, событием, в орбите которого находится все остальное, прежде всего восприятие времени, является смерть, которая лишает человека любого (включая загробное) будущего. «Там, где в игру вступает смерть как целевой пункт ожидания, где для стареющего человека эта смерть как ожидаемое ежедневно получает больше действительного содержания и притом уничтожает иным вознаграждение за ожидание, там не следует больше говорить о времени-в-будущем. Ведь смерть, которую ждем, – это не нечто. Она есть отрицание всякой чтойности. Ждать ее не означает бытия-к-ней, так как она – ничто. Смерть не спасает нам будущее как измерение времени. Напротив: своей тотальной негативностью, посредством полного и неотъемлемого крушения, которое она означает (насколько о значении здесь следует еще говорить, что только условно допустимо), смерть исключает смысл всякого будущего»[589]. Таким образом, старый человек в лагере – это по определению человек без будущего (за пределами лагеря оно возможно хотя бы в самой близкой перспективе), то есть это человек, стоящий на границе смерти вплотную к последней.

Кроме того, человек, живущий в состоянии длящейся смерти, невольно начинал соответствовать своим возрастом возрасту смерти за пределами лагеря, так как смерть естественна у старых людей, отчего наконец закономерно погибал. Подобного рода связанность психологического и физического возрастов сегодня, например, наблюдается в том, что у рано развивающихся подростков, психологически обгоняющих свой биологический возраст, развиваются «взрослые» болезни – инфаркты и инсульты. И наоборот, люди, психологический возраст которых отстает от биологического, гораздо реже умирают в соответствующий их биологическому возрасту период[590]. В этих условиях остановить процесс старения (обреченности) можно было только через внутреннее и в очень редких случаях внешнее восстание против системы, то есть внешнего источника этой обреченности, даже при сознании того, что это восстание обречено на провал. Так действовали В. Франкл, Б. Беттельгейм, Я. Трахтенберг, но таких людей было очень немного.

Наступление старости сопровождается нарастанием конфликта духовной и физической природ человека. М. Жуандо, фиксируя свое состояние в старости, отмечал: «Я испытываю жестокое чувство по отношению к моему телу: мне кажется, что оно мне абсолютно чужое. Все его органы, которые были мне так близки, внезапно вызывают у меня удивление и неодолимое отвращение. Я отказываюсь признавать их и себя единым целым»[591]. Тело в старости перестает иметь значение, становится все более чуждым человеку, так как все чаще мучит последнего немощью и болями. Соответственно, нарастает и желание избавиться от него, возникает нужда в смерти как эффективном средстве освобождения. Закономерно возрастает значение духовной стороны жизни: воспоминания, вера, переживания занимают то место, которое оставляет истончающаяся телесная оболочка. Однако если в обычной жизни этот конфликт возникает естественным путем, то в концентрационном лагере он вызывался искусственно, путем физического насилия, условий работы, голода, постоянного наблюдения за страданиями и гибелью других. Отвращение к своему телу (о чем подробно говорилось выше), с одной стороны, и фантазии, мечты, сны, воспоминания, с другой стороны, – все это запускало механизм ментального старения, которое очень быстро начинало отражаться на внешности, походке и привычках.

Кроме того, нужно обратить внимание на замедление двигательной активности. Это было связано физически с тем, что скудное питание, насилие и тяжелый труд лишали человека сил, а психологически это было вызвано переводом тела узника любого возраста в режим жизнедеятельности старого человека. В старости замедление двигательной активности связано еще и с инстинктом самосохранения – активизация физических нагрузок грозит разрушением изношенного организма. Кроме того, как замечает Г. Бэйтсон, молодой человек и старик отличаются «степенью обреченности»[592], той самой обреченности, о которой шла речь выше. То есть у старого человека нет будущего, и это означает, что степень обреченности у него почти предельная. Поэтому далеко не все узники умирали вследствие воздействия внешних факторов, зачастую эти факторы просто доводили до закономерного конца уже запущенные процессы умирания, присущего преклонному возрасту

На фотографиях и видеохронике, запечатлевших Концентрационный мир, как правило, невозможно определить настоящий возраст узников – они все выглядят очень зрелыми, пожилыми или старыми («Как и всем нам, ему можно дать от семнадцати до пятидесяти»[593], – вспоминал П. Леви о своем товарище-узнике). В отличие от насильственно прививаемых узникам, по мнению Б. Беттельгейма, психологии и поведения ребенка, старение узника происходило вследствие включения им самим определенных защитных механизмов. Включения как сознательного, так и бессознательного. В. Болтенко определяла старость как «постепенное отделение от социума и полную эмоциональную изоляцию» и выделяла несколько этапов психологического старения, которые не зависят от реального возраста. Среди этих этапов – сужение круга интересов и общения,