он пришел к Отту и открыл папку, чтобы начать доклад, посол остановил его взмахом руки:

— Погоди, погоди со своими газетами, Рихард.

Зорге закрыл папку.

— Что-то случилось, Эйген?

— Совершенно ничего. Вечером я познакомлю тебя с важным человеком, прибывшим из Берлина.

— Чем он интересен?

— Узнаешь.

Что ж, вечером, так вечером. Зорге молча наклонил голову. Посол вгляделся в его лицо:

— Рихард, ты чем-то озабочен?

По лицу Зорге пробежала тень, он сделал неопределенный жест.

— Особо ничем.

На самом деле заботы были: Клаузен заболел и не вставал с постели уже долго — сказывались отравление ипритом на фронте, постоянное ощущение опасности, которое не проходит даже во сне, давит тяжелым грузом, тревожит изношенное сердце, — в общем, передача радиошифровок в Москву прекратилась.

Зорге оказался без связи. Человек, который ехал к нему в Токио, застрял в Гонконге — обнаружились неполадки с визой. Нужно было срочно снаряжать кого-то в Гонконг, на встречу со связником…

Вот только кого? Анну Клаузен не пошлешь, она ухаживает за больным мужем, Бранко тоже не пошлешь — он иногда не может выскочить из своего агентства даже на десять минут, так у него все сложно… Больше иностранцев в группе не было. Японцев посылать нельзя, это сразу будет засечено… Так кого же отрядить в Гонконг?

Этот вопрос Зорге никак не мог решить. От Одзаки он вчера вечером получил совершенно точные сведения, что в Берлин собирается с негласным визитом министр иностранных дел Японии Мацуока. Раз Мацуока засобирался втихую в рейх, значит, дело пахнет еще одним военным пактом.

Если Гитлер и Токио заключат этот пакт, то России будет плохо — ее возьмут в тиски: фюрер будет давить с запада, генералы микадо — с востока. Льстивые слова Мацуоки, которые тот иногда посылает в адрес Кремля, увы, насквозь пропитаны фальшью — верить ему нельзя.

Итак, кого же отрядить в Гонконг?

— Какие-нибудь неудачи на любовном фронте? — предположил Отт и хлопнул Рихарда по плечу. — Выше голову, друг мой! На одно любовное поражение обычно приходится четыре победы. По себе знаю. А я всегда был ходоком, — посол в утвердительном движении поднял указательный палец, — еще тем ходоком…

Интересно, известно ли Эйгену, что его Хельма иногда бывает в постели Зорге? И хотя Зорге знал точный ответ, он каждый раз вновь и вновь задавал себе этот вопрос — не понимал, почему Отт закрывает на это глаза. Задал бы хорошую трепку своей задастой супруге, всего одну в жизни, но запоминающуюся трепку, чтобы Хельма обязательно задумалась, стоит ли в чужой постели раздвигать ноги или же это лучше делать в своей, — этого было бы вполне достаточно, чтобы в жене окоротить зуд неверности, но Отт этого не делал.

Почему?

— Вечером, после семи, обязательно загляни ко мне в кабинет, — сказал Отт.

Вечером, когда еще и семи не было, Зорге встретил Мейзингера, тот находился в поддатии — кто-то угостил его хорошим виски.

— Иди к шефу, — сказал Мейзингер, — он уже минут десять ищет тебя.

У Отта сидел человек с внимательным прощупывающим взглядом, тонкими руками, какие бывают только у скрипачей, подстриженный «под бобрик». В волосах — ни одной седой искорки.

— А вот и наш герой, — громко объявил Отт. — Лучший журналист рейха, этот титул присвоен доктору Зорге официально.

Человек с прощупывающим взглядом неторопливо поднялся из кресла.

— Очень приятно. Я читал многие ваши статьи, господин Зорге, — произнес он, — вас ценят в Берлине. Собственно, именно ваши статьи натолкнули моих коллег на одну мысль: а не проехаться ли вам на поезде через весь Советский Союз от Владивостока до западной границы…

— Зачем? — спросил Зорге и почувствовал, что его вопрос, мягко говоря, наивен.

— Герр Шильдкнехт только что сделал это, — неожиданно воскликнул Отт патетическим тоном, — увидел очень много интересного.

— На железной дороге? — Зорге удивленно поднял брови. — А чего путного можно там увидеть? Только стрелочников на стрелках да мусор на перронах.

— Не скажите, дорогой друг, — тихий голос Шильдкнехта посвежел, обрел звучность. — Почти все воинские части у русских ныне подтянуты к железным дорогам. А артиллерия и танковые полки — в первую очередь. Я уже не говорю об авиации — за каждым деревом можно увидеть боевой самолет. А одноколейные ветки, уходящие в сторону! Раз одна колея — значит, дорога построена специально, а специально строят дороги только военного назначения… И так далее. Но главное, нам надо точно узнать пропускную способность так называемого Транссиба. Вот так-то, дорогой друг.

Зорге было неприятно, что Шильдкнехт назвал его «дорогим другом».

— Благодарю за доверие, господин Шильдкнехт, это высокая честь — служить рейху и моему любимому фюреру, — Зорге лихо вскинул руку, — но, во-первых, раньше, чем через месяц, я не сумею освободиться — слишком много поручений из Берлина, во-вторых, я привезу вам совершенно не те сведения, которые вы ожидаете, в этом отношении я — полный профан…

— Но у вас цепкий взгляд, вы умеете все очень точно оценивать, анализировать, а нам это, собственно, и нужно. Именно это, больше ничего.

— Господин Шильдкнехт, боюсь, что вы разочаруетесь во мне — из этой поездки я привезу совсем не то, что надо. Ведь журналистов интересует одно, военных совсем другое. У нас разные глаза.

Шильдкнехт неожиданно ухмыльнулся, насмешливо подергал уголками рта:

— «Разные глаза» — неплохо сказано.

— На эту поездку надо отвести не менее месяца, а то и все полтора, — сказал Отт. — Если честно, полтора месяца отсутствия Зорге в посольстве — это много.

Гость помял пальцы, согнул их, разогнул, пощелкал небрежно.

— Ну что ж… Значит, нет. Я так и предполагал. Рейху очень нужны специалисты высокого класса, такие как доктор Зорге в своем деле, но специалистов этих очень мало, вот и приходится исследовать дороги, воздух, море, землю, нефтяные запасы противника и так далее другим людям. Я все понимаю… Забудем про этот разговор, — Шильдкнехт помрачнел и вновь вдавился крестцом в кресло.

Отт сделал неприметный знак Рихарду — иди, мол, разговор не будет иметь продолжения. Зорге откланялся.

Была еще одна причина — пожалуй, главная, — из-за чего ему сейчас нельзя было появляться в стране, на которую он работал: по дороге его бы просто-напросто ссадили с поезда и арестовали, и тогда бы пользы не было никому, и в первую очередь государству, которое он ныне считал родным.

Макс продолжал лежать в постели: сердце иногда прихватывало так, что он не мог ни двигаться, ни дышать, лежал на кровати грузной глыбой и тяжело хрипел.

— Ну что, Аня? — спрашивал Зорге у жены радиста. — Как он?

— Все застыло на одной точке — ни туда ни сюда, — сказала та. — Из Китая выписали лекарство,