имела это в виду, а я лишь подражал ей. Она молилась и благодарила за каждый кусок еды и за каждый луч света, но чего ради?

Кладу бутерброд обратно на тарелку.

Если его послал мне Бог, то пусть оставит себе.

Шестьдесят пять

Моя мать стучит в дверь спальни. Она никогда не входит без разрешения.

– Не заперто, – отзываюсь я.

И она входит, оглядываясь, как захватчик – terra incognita.

Она украла меня.

Я знаю, что это неправда, но эта мысль внушает мне беспокойство, и мама, должно быть, понимает, о чем я думаю, потому что на ее глазах появляются слезы.

– Ты действительно боишься меня?

– Нет…

Может быть.

Не знаю.

Она пристраивается на краешек дивана.

– Мы были так близки с тобой. Мы все делали вместе. Много путешествовали по всему миру. Ты был мне лучшим другом. Ты не помнишь этого?

Но предстающие передо мной образы – скорее сны, чем воспоминания.

– Я хочу помочь тебе, Сайе.

– Вряд ли ты способна на это.

– Ну, тогда, может, психотерапевт…

– Не думаю, что кто-то поможет мне.

– Пожалуйста, не говори так. Я только что вернула тебя себе.

– Он говорил то же самое.

– Кто?

– Папа… Калеб. Что он снова заполучил меня.

Смотрю на темнеющее окно, и меня бьет дрожь.

Новая странная напасть. Каждый вечер, когда солнце начинает садиться, сердце колотится у меня в груди и я трясусь от страха, как язычник, страшащийся того, что свет никогда не вернется.

– Сайе…

Я перевожу взгляд на нее.

– Может, тебе следует пойти в школу. Уже почти октябрь, и…

– Октябрь?

Это слово кажется мне иностранным и красивым, но октябрь и все остальные месяцы – просто выдумка. Попытка организовать то, что организовать невозможно. Секунды, часы, годы, часы на стене или в кармане. Никто не в силах обуздать время.

– Я просто подумала, что, может, тебе снова надо общаться со своими друзьями.

Слово пожалуйста повисает в воздухе, на ее лице проступает явная безысходность – оно как картина, о которой плохо заботились, – и внезапно я чувствую, что веду себя с ней жестоко.

– Ладно.

Ее глаза распахиваются от удивления и надежды.

– Правда?

– Да. Если ты хочешь, чтобы я пошел в школу, я пойду.

Шестьдесят шесть

Мать ждет меня у подножия лестницы.

– Сайе… солнышко, что ты надел?

Смущенно оглядываю себя. Свободные джоггеры, черная майка с изображением галактики, такая выцветшая, что кажется вывернутой наизнанку.

– Это хорошо для дома, но для школы нужно переодеться.

Я не понимаю, в чем, собственно, дело, но киваю и начинаю подниматься по лестнице.

– И надень какие-нибудь подходящие ботинки! – говорит она мне вслед.

Очутившись в комнате, натягиваю поверх рубашки дорогое темно-серое худи, потом сажусь на диван, снимаю сандалии и сую ноги в черные ботинки на шнурках.

Когда я встаю, они кажутся мне гирями на ногах.

Внизу мать оглядывает меня. Вряд ли она довольна, но ничего не говорит. По дороге просматриваю телефон, который она дала мне вчера вечером. Она сказала, что это новейшая модель, лучшая из всех. Как я понимаю, мой старый телефон в красном футляре так никто и не нашел.

– Я разговаривала с мистером Гардинером, – говорит она.

– С кем?

– С твоим директором.

– Ах да.

– Ничего нельзя было сделать, и потому ты пойдешь в одиннадцатый класс.

– Нормально.

– И я знаю, ты очень любил уроки латыни, но твой учитель вышел на пенсию.

– А Пенни?

Она напрягается и какое-то время ничего мне не отвечает. А потом говорит:

– Я навела справки. Она пока не будет ходить в школу.

Мы подъезжаем к раскинувшемуся в разные стороны двухэтажному зданию из красного кирпича, куда ходили мы с Пенни в темноте подвала.

– Здесь есть статуя льва.

– Что? – удивляется мама.

– Ничего…

Она кажется обеспокоенной, но принуждает себя весело улыбнуться и вручает мне распечатку с расписанием занятий.

– Школа пойдет тебе на пользу. Скоро ты снова станешь прежним стариной Сайе.

Шестьдесят семь

Мокрые листья хлюпают под моими ботинками, когда я вхожу на территорию школы. В густой толпе мне душно, все ребята в ней гораздо крупнее меня нынешнего, и, кроме того, я никак не могу сориентироваться, будто кто-то поменял планировку здания.

Просматриваю расписание.

Первый урок. Всемирная история. Кабинет 203.

А я еще даже не на нужном этаже.

У меня над головой трезвонит звонок – папа дома.

Нет, стоп. Это звонок на урок.

Все спешат, и я иду вместе с толпой, но в конце коридора останавливаюсь как вкопанный. К стене прикреплен гигантский баннер: «ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОСЛЕ КАНИКУЛ».

Такое впечатление, что я оказался во временной петле и перенесся в тот момент, когда пропал, или же я вообще никуда не пропадал.

Опять звонок.

Коридор пустеет.

Но я не могу оторвать глаз от баннера.

– Где ты должен сейчас быть? – Бухающий голос, раздавшийся у меня за спиной, заставляет меня подпрыгнуть. Медленно повернувшись, оказываюсь лицом к лицу с крупным стариком, на поясе у которого висит большая связка ключей.

– Я… Я не знаю, – честно отвечаю я.

– Не знаешь? – ухмыляется он.

– Нет, сэр.

– А ты слышал звонок минуту тому назад? – спрашивает он медленно, полным сарказма голосом.

– Да, сэр.

– Это значит, что начался первый урок.

Я, кивнув, пробегаю мимо него, заворачиваю за угол и взбегаю по лестнице, но к тому времени, как я нахожу двести третий кабинет, проходит двадцать минут. Мысль об опоздании и впечатляющем вторжении в кабинет посреди урока кажется мне столь ужасной, что я прячусь в туалетной кабинке и сижу там до звонка на перемену.

Следующий урок будет проходить в кабинете, расположенном совсем рядом с двести третьим, так что я прихожу туда раньше времени. Сажусь за самый последний стол и минутой спустя слышу, как кто-то откашливается. Подняв глаза, вижу, что на меня, хмурясь, смотрит какой-то парень. Я решаю, что, должно быть, занял его место. Он округляет глаза и усаживается рядом. Кроме него, никто меня не замечает.

В классе стоит взволнованный шепот. «Сегодня урок будет вести другая учительница, а она вредная!»

Звенит звонок. Меня охватывает дрожь.

Острые каблуки замещающей учительницы, стуча, направляются из коридора к учительской кафедре.

– Прежде чем вы спросите, – говорит она, строго оглядывая класс, – довожу до вашего сведения, что тест не будет перенесен только потому, что миссис Митчелл заболела. – Раздается всеобщий стон, но она игнорирует его и начинает перекличку. – Бет Абботт?

– Здесь, – говорит одна из девушек.

Меня назовут в конце. Если только учительница не