– Папа? – вглядываюсь я в темноту. – Это ты?

Моргаю.

Открыв глаза, обнаруживаю, что рядом никого нет.

Мой взгляд снова обращается к звездному небу, но внезапно я вздрагиваю от какого-то громкого звука. Это то ли эхо взрыва, то ли гром, то ли выстрел. Я, словно сомнамбула, в смятении иду через высокую траву – туда, где, как мне показалось, возник этот звук.

Спотыкаюсь обо что-то и чуть не падаю.

И тут я вижу.

– О, – громко говорю я. И повторяю: – О.

Мой отец лежит совершенно неподвижно. Его тело обмякло, голова странно наклонена набок, лицо залито кровью. Глаза у него закрыты, рука вытянута в сторону. Он будто выронил ружье, которое лежит рядом с ним на траве. А вокруг нас продолжают падать метеориты.

Я здесь и не здесь.

Я вижу и не вижу, что происходит.

Это все реально и не реально.

У меня кружится голова, я разворачиваюсь и убегаю. Но сделав несколько шагов, падаю в черную ночную траву. Переворачиваюсь на спину, чтобы смотреть, как рушится Вселенная.

Шестьдесят один

Я просыпаюсь, вижу, что мне в глаза светят горячие лампочки, и моргаю.

Во рту сухо, облизываю губы, пытаясь сообразить, а что, собственно, предо мной. Что-то зеленое на периферии зрения, что-то белое, круг света. Это не лампочка, а солнце. А надо мной – небо в облаках, совсем как в стереоскопе; вот только изображения в нем квадратные, а представшая моим глазам картина бесконечно простирается во все стороны.

Моргнув, поворачиваю голову направо. Там, на расстоянии нескольких сотен метров, трехполосная дорога. Слева от меня – дом. Небольшой светло-коричневый прямоугольник, я бы не обратил на него никакого внимания, проходя мимо.

Я каким-то образом выбрался из него.

Папа… Калеб… он тоже был на улице, но… ко мне возвращается память. Метеориты, ружье, он убил себя, я видел это.

У меня по щекам текут слезы.

Шмыгая носом, смотрю на небо, на деревья, на зеленое. Здесь так много зеленого.

Пенни.

Она по-прежнему в доме. Мне нужно найти ее.

Пальцы вцепляются в траву. Пытаюсь встать. Не получается.

Упираюсь босыми ногами в землю. Не могу встать.

Беспомощно всхлипываю.

Взгляд возвращается к смутно видимой дороге. По другую ее сторону забор с колючей проволокой, за ним – пустое пастбище, и нигде в поле зрения нет домов или каких-то других строений.

– Помогите, – пытаюсь крикнуть я, но из горла вырывается лишь хриплый шепот, и я чувствую себя таким усталым.

Мне нужно отдохнуть… всего одну минутку.

Когда я снова открываю глаза, солнце уже поднялось выше. Вместо приятного тепла жарко так, будто каждый солнечный луч – лазер. Пот заливает мою рубашку, волосы.

Сил у меня не прибавилось, очень хочется пить. Облизываю сухие губы.

Летние запахи, летние звуки. Насекомые в траве. Птицы щебечут на деревьях. В глазах – солнце и пот.

Я бросаю еще один отчаянный взгляд на дом. С Пенни все хорошо?

Пожалуйста, вставай, Сайе.

Но мои глаза опять закрываются.

Меня будит какой-то шорох. Небо стало темнее, и меня охватывает паника – ко мне идут двое мужчин.

Или это один раздвоившийся мужчина? На них черные штаны, черные рубашки, черные ботинки. Они хотят украсть меня и Пенни.

Я должен бежать, должен спрятаться.

Но я способен лишь лежать, цепляясь за траву.

– Кто здесь? – грубым утробным голосом спрашивает один из мужчин. – Садись давай.

Я издаю жалобный стон.

Другой мужчина обращается ко мне куда вежливее:

– С тобой все хорошо, сынок?

Его ботинки, наполовину скрытые травой, подходят ближе, и он садится на колени рядом со мной. Глаза у него черные с желтыми крапинками, они словно частицы Вселенной. И я вижу в них подвал, и Пенни, и замороженного Дэниэла. Его глаза – зеркала, отражающие все изведанные мной ужасы.

Он выпрямляется. Слышны радиопомехи, он вызывает «Скорую помощь». Он говорит, что нашел мальчика. Мальчик истощен и дезориентирован.

Подъезжают какие-то машины. Из них выходят люди, слышу много накладывающихся друг на друга слов, вижу много нависающих надо мной фигур. Поворачиваюсь на бок и смотрю на белые облака. Они вовсе не похожи на те облака, что у меня в стереоскопе. Эти облака постепенно меняют свою форму.

Шестьдесят два

Я восстаю. Из небытия анестезии в бытие солнечного света.

Где мягко, где чисто, где хорошо.

Как мы оказались здесь, Пенни?

– Ты слышишь меня?

Моргаю.

Человек в белом халате.

«Доктор», – подсказывает мне мозг.

– Как ты себя чувствуешь?

Я лежу на кровати в комнате с настоящими окнами, из руки торчит игла капельницы.

Пенни рядом нет.

Отталкиваюсь от кровати свободной рукой.

– Она… с ней все хорошо?

Доктор не отвечает, но его лицо… он не может скрыть отразившихся на нем эмоций.

И ему нет необходимости отвечать мне, потому что я понимаю, понимаю.

Мышцы теряют силу, и я падаю на спину, словно из легких выкачали весь воздух.

* * *

Выпадаю из действительности на долгое время. А может, и совсем ненадолго. Время – не то, что нам кажется. Оно может ускоряться, и замедляться, и идти в разных направлениях. Вернувшись, вижу в дверях полицейского, который охраняет меня от тех, кто в коридоре, или, может, тех, кто в коридоре, от меня.

Он замечает, что я наблюдаю за ним, встает и исчезает из виду.

Минуту спустя в комнату входят доктор, медсестра и пожилая женщина в пушистом розовом свитере.

– Привет, – говорит женщина в свитере. – Я Рут. Можешь сказать, как тебя зовут?

Не знаю, какое имя она хочет услышать, потому молчу и поворачиваюсь лицом к окну. Занавеска задернута, но через нее все равно проникает свет. За моей спиной разговаривают.

Я слышу отдельные звуки, но не слова.

Я смотрю на свет.

Голоса становятся громкими и настойчивыми. Они говорят, что у них есть для меня вкусная еда, а если мне не понравится, что они принесли, то я могу просмотреть меню и выбрать что-нибудь на свой вкус.

У меня болит голова. Я не хочу есть, но к кровати подкатывают столик. С помощью рычага его поднимают выше. Какое-то мгновение я ощущаю что-то вроде голода, но потом кто-то снимает с тарелки крышку, и я вижу большой кусок мяса, который кажется мне отвратительным.

Я отворачиваюсь.

– Ладно, – говорит кто-то. – Давай посмотрим меню. О, да у нас тут макароны, и бутерброды с индейкой, и… – Голос опять куда-то пропадает, и я тоже – это продолжается до тех пор, пока чья-то гигантская рука не ложится