Оторопелая радость расплывается по лицу Георгоса, чистосердечная улыбка. Давно уже я его таким не видела.

Орест, робко почти, выступает вперед. Не пытается ли он скрыть отвращение к нашему дому, думаю я. Но Орест, кажется, тоже от всего сердца рад встрече с искренне довольным Георгосом.

– Не забыл меня? – спрашивает он.

Георгос, смеясь, широко раскрывает объятия.

– Нет, конечно!

И оба, сияя, хлопают друг друга по спине.

Я же, обхватив себя руками, говорю:

– Выйдем на воздух.

Не желаю показать им, как взволнована сама.

– Да-да, – говорит Георгос. – Сядем снаружи, здесь уж очень темно. Принесу вам еду и питье, устали вы, наверное, с дороги.

Он выводит нас за дверь, обратно на солнце, а сам исчезает. Мне положено, конечно, привечать гостей, их потчевать, но я и тут промахиваюсь, и тут забываю учтивость.

– Сожалею, что приходится принимать вас вот так, – говорю я, отыскав вместе с ними клочок тени под раскидистыми ветвями большого дерева.

Орест качает головой.

– Сожалею, что с тобой такое сталось.

Кровь приливает к моим щекам, и он спохватывается, понимая, как прозвучали его слова.

– Сожалею, что тебя заставили уйти из дому, хотел я сказать. Но тут, с Георгосом, ты, уверен, гораздо счастливее, чем там, с ними. Однако так не должно быть. Не должны они жить во дворце нашего отца, изгнав оттуда нас обоих.

Проглатываю ком в горле. Я скорее беглянка, чем изгнанница. Она не вынуждала меня уходить. И все-таки лишила возможности остаться – нас обоих с Орестом. Он окидывает взглядом все вокруг, впитывает, а я за ним наблюдаю. Робея почти, ведь брат стал мужчиной и столько всего уже самостоятельно испытал. В первые десять лет жизни я творила его мир. А теперь он незнакомец.

Выходит Георгос и подает горький черный хлеб, при виде которого я морщусь. Орест, однако, принимает его с неподдельной благодарностью. Я же смущенно отмахиваюсь. Все не так. Мой муж подает нам еду, а я сижу с гостями и с ужасом понимаю, как криво сама себя остригла. Ах если бы успеть подготовиться! Если бы знать, в какой день он явится. И не утратить веру, что явится вообще.

Георгос, общающийся с Орестом гораздо непринужденней моего, выясняет то самое, чего я не смогла.

– Почему же ты теперь явился? Что побудило тебя отправиться в путь?

Орест сдвигает брови.

– В Фокиде хорошо жилось. Добрый царь относился ко мне как к родному сыну – как к Пиладу, и мы росли словно братья. – Мельком глянув на друга, он глубоко вздыхает. – Но в моем новом доме, пусть полном любви и гостеприимном, я помнил и о доме родном. Мысль о Микенах вечно жгла меня.

Тут мои напряженные плечи обмякают.

– Так ты нас не забывал.

Он округляет глаза.

– Как я мог? Электра, я думал о тебе каждый день, гадал, как ты тут живешь. Ты так отважно переправила меня тайком из Микен, спасла от Эгисфа, сделавшего бы известно что. Я должен был вернуться и отдать тебе долг.

Глаза мои наполняются слезами. Сцепив пальцы, впиваюсь ногтями в тыльную сторону ладоней. Резкая боль скрепляет, не дает мне расползтись.

Орест беспокойно ерзает.

– И все-таки я мучился мыслью о возвращении – что будет оно означать, что от меня потребуется.

Да, дело им здесь предстоит непростое. Хотя в эту минуту мне думается: а может, не такое уж и сложное? Если всю силу своего страдания вложить в удар топора, представив, что опускается он на Эгисфа и Клитемнестру тоже… Приостанавливаюсь и, ужаснувшись на миг, задаюсь вопросом, не то же ли самое почувствовала мать, увидев свои сигнальные огни. Яростно мотаю головой: общность с ней отвратительна, даже кратковременная.

– Она опоила отца зельем, поймала в свитые ею тенета. – Слова мои горьки. – А потом зарубила топором. Собственного мужа. Не могут боги терпеть совершившую такое.

Однако с тех пор она живет безмятежно, но об этом я умалчиваю. Зевс не метнул в нее молнию, и другие боги не вмешались. В Трое, говорят, олимпийцы шли в самое пекло битвы – спасать своих возлюбленных смертных и наказывать их обидчиков. И я не могу понять, почему Клитемнестра живет и живет себе в полном покое так много лет уже после сотворенного злодеяния.

– Ты права, – отвечает Орест. – Каждую ночь, закрывая глаза, я видел нашего отца. Как тень его в подземном царстве стенает о своем бесчестии. – Он проглатывает ком в горле. – В конце концов я отправился к оракулу Аполлона просить ответов.

– И что сказал оракул?

Сосредоточенно гляжу на брата. И он глядит мне в глаза.

– Я объяснил жрецам, о чем хочу спросить. Они наставили меня, как действовать, как обращаться к пифии. Я прошел обряд очищения, принес жертвы и, взяв лавровые венки, явился к храму. Она сидела в полумраке, окутанная дымом. Я думал, что совсем лишусь дара речи, но как-то нашел слова. Мне нужно было знать. Закатив глаза, она слушала бога. И наконец дала мне ответ. – Все вокруг смолкает, замерев в ожидании его последующих слов. – Наш отец не упокоится, пока живы его убийцы. Если уклонюсь от долга, если не сумею отомстить за него из малодушия, тогда, предупредила жрица Аполлона, бог покарает меня. Он приказывает сделать это. – Уронив голову, Орест прячет лицо в ладонях. – Выбора нет.

Брат вернулся совсем уже возмужавшим, но, когда сидит вот так на земле, подтянув колени и всем своим видом выражая отчаяние, я снова вижу мальчика, которого однажды услала прочь, и сердце мое переворачивается. В слова оракула верю безоговорочно. И даже жалея брата, чувствую, как в груди вздымается волной нечто близкое к возбуждению.

– Она не была тебе матерью, – говорю ему тихо. – Знаю, столь жуткое деяние тебе противно, ты ведь добрый человек. Но ты один способен дать покой нашему отцу. Ты один можешь восстановить справедливость в роду Атрея.

Он поднимает голову.

– Могу ли?

Прежде моего ответа Пилад, протянув руку и взяв Ореста за плечо, говорит:

– Ты не один.

Глаз не оторвать от них обоих. Хранящих мужество перед лицом тяготеющего над ними бремени долга. Содрогаюсь от неведомого прежде трепета, будто чувствуя, как разматываются корни, как тянутся к свету ветви. И на этот раз смотрю Пиладу прямо в лицо, не отвожу взгляда, а он смотрит на меня.

Он настоящий воин, думаю я. Широк в плечах, а из-за темной бороды и густых бровей выглядит гораздо старше своих лет и серьезней Ореста. Может, он даже похож на моего отца