видом обычной рабыни, не поднимая глаз и ни в ком не возбудив любопытства, стремительно пересекаю двор и вхожу в открытую дверь. Больше двадцати лет меня здесь не было, но все так знакомо – кажется, только вчера мы с Еленой секретничали в этих самых проходах. Силюсь подавить нахлынувшие чувства.

В сердце дворца царит суета, рабы между кухнями и парадным залом кишмя кишат, но я пробираюсь тихими, укромными ходами. Путь в покои царицы знаю и, если пройду к ним незамеченной, там и дождусь сестру. Дождусь, пусть даже засидится она за вином и яствами до раннего утра. Однако, приложив ладонь к массивной деревянной двери, за которой располагались когда-то комнаты матери, слышу: внутри кто-то есть.

Я не боюсь. Толкаю дверь и не задумываюсь даже, что там ведь может быть и кто-нибудь другой, не Елена, а посему, увидев обернувшуюся ко мне сестру, ничуть не удивляюсь. Чего не скажешь о ней – так явственно она потрясена, глазам своим не верит.

– Только не кричи, – говорю.

Елена охватывает меня мечущимся взглядом.

– И не собиралась.

Она неподвижна, пристыла к месту. При слабом свете огня, горящего на столе в мелкой чаше, вижу в руке ее пучок перевязанных целебных трав и маленький фруктовый нож.

– Что… что ты тут делаешь?

– Сама как думаешь?

– Решила навестить меня, теперь? – говорит она, стряхнув оторопь. – Под угрозой смерти?

Сердце мое колотится.

– А что такое? Ты напугана? Хочешь выдать меня своему мужу?

Она ошеломленно смеется.

– Нет, конечно! Однако же не верится! Уж не снишься ли ты мне? Подойди же.

Отбросив нож и раскинув руки, она делает шаг мне навстречу.

И обнимает меня, а я не противлюсь. Волосы ее мягко касаются моей щеки. Менелай десять лет жил в шатре безо всяких удобств на чужом берегу, чтобы снова заключить ее в объятия, ради этого же гибли без счета другие, мой муж убил родную дочь за право отвоевывать Елену. За эти долгие годы она переросла сама себя, превратившись из одной-единственной женщины в нечто большее. С моей сестрой все это кровопролитие никак не вяжется.

– И все-таки что ты тут делаешь? – Она отстраняется. Глядит на меня пытливо. – Опасно тебе здесь появляться вскоре после…

– А тебе не опасно было? Возвращаться сюда? Не думала, что Менелай привезет тебя домой, даже если и оставит в живых. Где он?

– Пирует в парадном зале. Опять они вспоминают Трою, как всегда, становясь плаксивыми во хмелю. Вот я и ушла потихоньку.

– Не хватятся тебя?

Она изящно, с ленцой пожимает плечами:

– Я уходила ненадолго. – Бросает взгляд на рассыпанные по столу сухие листья. – Но если и задержусь, Менелай вопросов задавать не станет. И даже если тебя обнаружит – наверняка не тронет, послушав моих просьб. – Сестра улыбается и в мягком свете пламени вновь кажется шестнадцатилетней – так она смела и самонадеянна. Елена Спартанская, за которую толпившиеся в нашем дворце, тесня друг друга, мужчины готовы были все отдать. Замужество, материнство, десять лет кровавых битв, суровой осады и последствия всего этого словно бы совсем на ней не отразились.

– Присядь, – велит она, – я пошлю за вином.

Сажусь на ложе, а она неслышно идет к двери и шепотом отдает распоряжения проходящему мимо рабу. И возвращается с кувшином вина, разливающего в воздухе густую сладость, а в моей груди корчится досада. Я ведь пришла к ней за помощью. Мой сын – вот сейчас самое важное. Увидев принесенный заодно рабом и хлеб, чувствую голод. Отрываю кусочек, сетуя на слабоволие свое, мешающее отвергнуть ее гостеприимство. Ем, а она, снова взявшись за нож, ловко и быстро мельчит свои травы, сметает со стола в мешочек и привязывает его к поясу. Затем, пододвинув табурет, садится рядом, глядит на меня выжидающе. Бремя предстоящего разговора кажется вдруг неподъемным, и я ищу повод его отложить.

– Что за травы? – спрашиваю.

– Успокоительная смесь. Если растворить в вине, поднимает дух и помогает выпившему забыть свои печали.

Представляю, как Менелай на пиру проливает слезу над павшими в Трое. Гляжу на мешочек, свисающий с пояса Елены, и, набрав воздуха в грудь, выпаливаю:

– Зачем ты тогда сбежала?

Я сомневалась, что задам, проявив тем самым слабость, вопрос, ответа на который отчаянно хотелось всякому, но ведь и мне хочется не меньше.

– Зачем спрашиваешь? – Она твердо глядит на меня. – Думаешь, не сбеги я, наши воины не отправились бы однажды в Трою?

Я молчу.

– Те самые воины, возвратившиеся домой на кораблях, груженных трофеями и женщинами. Сказители каждый вечер поют о храбрости их, триумфе и заслуженной славе. И о Трое, стертой с лица земли, а прежде считавшейся неприступной. Неужели ты веришь, что тысяча кораблей везла мужчин, желавших лишь вернуть жену мужу? – Она усмехается. – Я каждый день наблюдала за ними с троянских башен. Сколько великих воинов сражалось на поле боя! А боги, говорят, шагали рядом с любимцами-героями.

– О тебе сказители поют тоже.

И в сердцевине их сказаний – женщина, дочь Зевса. Она – причина троянской войны, по крайней мере для меня. Войны, прежде всех погубившей мою дочь. Не хочу произносить ее имени здесь, в этой комнате, где когда-то – кажется, дюжину жизней назад, а то и больше – наряжалась мать, а мы с Еленой играли.

– Не сомневаюсь. Но разве только для того ты явилась, чтобы спросить меня об этом?

Вздыхаю. Немало сыновей Зевса сражались на том поле боя, дабы заслужить упоминание в легендах. А чем его дочь заслужила того же? Там бы ее и оставила, будь моя воля. Принимай я решение, ни одна мать не лишилась бы детей. Пусть бы Елена и не возвращалась из-за моря.

– Мой сын, Орест, он родился вскоре после… после того как греки отбыли в Трою. А теперь пропал. Я понадеялась, что он отправился сюда.

Но Елена уже качает головой.

– Мы ничего об Оресте не слышали.

Сердце падает.

– Совсем ничего?

– Нет. Мы слышали, разумеется, что произошло с Агамемноном, – продолжает она, помедлив. – Но твой сын не искал здесь убежища. Этого я от тебя не скрыла бы ни на миг.

Гляжу в сторону. Слезы обжигают глаза, но я не дам им пролиться. Мог он погибнуть по пути сюда? Ну разумеется, мог. Разбойники, дикие звери, какой-нибудь приверженец Эгисфа, предприимчивый вор, а то и мнимые друзья, готовые предать ради золота или услуги… Его могли второпях зарыть у дороги, бросить в море или оставить на земле воронам на растерзание где угодно по дороге от Микен до Спарты.

Или похитили