не хочу. Вот в чем разница между мной и Георгосом, вот где пропасть, что разделяет нас и только ширится. Он не из рода Атрея. Его отец скончался мирно, незаметно переместился из земной юдоли, будто просто заснул. Георгосу нет нужды представлять отцовскую тень, стенающую в царстве мертвых, моля о правосудии, иначе он знал бы, что об этом можно горевать всю жизнь. Стиснув в кулаке срезанную прядь, решительно шагаю к двери.

– Может, ты и устал ждать, а я не отступлюсь.

Снаружи безмолвие и тьма, земля еще недвижна. Слышен лишь печальный птичий щебет, мелодичный, сиротливый. Грустна эта песнь. Помнит птаха, интересно, прежнюю, человеческую жизнь? Юная Филомела, которой овладел муж ее родной сестры, а после вырвал ей язык, чтобы никому не рассказала. И тогда она выткала свою исповедь на ковре, а сестра, узнав обо всем, убила собственного сына и подала на ужин мужу в наказание. Теперь Филомела вновь обрела голос, превращенная богами в печальную птицу-отшельницу, одиноко причитающую во тьме перед самым рассветом. Ее семейная легенда так похожа на истории о моих предках, но только надо мной боги не сжалились, не дали перьев и крыльев, и никак мне отсюда не улететь. Мой голос тоже способен выражать одну лишь скорбь, но выносить ее приходится в этом теле.

Снова и снова влечет меня к гробнице. Раз за разом приношу я маленькие жертвы: прядь волос, чашу вина для возлияния на землю, первые весенние плоды, разлагаясь, опадающие в свой водянистый тлен. Сама не знаю, отчего упорствую. До боли хочется верить, что отец, пребывая где-то там, в пустотах земных недр, знает, как я чту его, и хоть немного утешается этим в унылом сумраке глубин. Но преклонение мое и верность не вознаграждаются.

Сколько раз уже я подолгу рыдала в голос у безответных каменных ворот в гробницу, царапая лицо ногтями и скрежеща зубами от тоски. Но сегодня слезы выступают сами собой и тихо капают на землю, без ярости, без надрыва. Моего отца здесь нет. А останься он в живых, меня бы здесь не было. Я и сама бы уже родила детей, не попав в ловушку столь унизительного брака. И брат не воспитывался бы в далеком краю у чужестранцев. Слишком долго я с этим жила, и бремя страданий сокрушает меня.

На темный небосвод уже всползает заря. Совсем не хочется сегодня заходить в гробницу. Отвернувшись от арки входа, обращаюсь к зареву рассветного солнца. Сияющая янтарная полоса, ярчайшее огненное свечение, восходящее над горизонтом, на миг ослепляет, и я щурюсь. И тут из нестерпимого блеска зари выступает темная фигура. Мужская. На миг успеваю поверить, что это отец – восстал из мертвых, вернулся ко мне, цел и невредим.

А когда фигура приближается, содрогаюсь всем телом. Следом идет кто-то еще.

– Ты оплакиваешь здесь царя? – спрашивает первый. И, обежав меня пытливым взглядом, замечает прядь волос, так и оставшуюся в моей руке.

Киваю, не решаясь заговорить.

– Ты что же, работница какая-то при дворце и хранишь царю верность?

В голосе его звучит сомнение.

Гляжу на него во все глаза. Это неучтиво, знаю, но учтивость теперь так мало меня заботит. Мысленным взором вижу перепуганного мальчика и велю памяти показать его отчетливей – хочу сличить с этим незнакомцем. Ведь кто это, если не он? Меня, однако, не узнает. Неужели я так сильно изменилась за прошедшие годы? Разумеется, они меня не пощадили. О нем же этого не скажешь. Передо мной уже не мальчик, а пышущий силой и здоровьем муж, но овалом лица и чертами он будто бы напоминает знакомое мне некогда дитя.

– Я вовсе не работница, – говорю. – Хоть таковой, конечно, и кажусь. – Делаю глубокий вдох. – Я оплакиваю здесь отца, Агамемнона, он покоится в этой гробнице.

Он распахивает глаза.

– Так ты Электра?

Я тоже не в силах глаз от него оторвать, но все же бросаю беглый взгляд на его спутника. Успеваю заметить, как тот красив, как уверенно и смело держится. И щеки тут же согреваются румянцем стыда – я смущена, ведь упиваясь собственным бесчестьем, позволила себе превратиться в растрепанную замарашку.

– Я Электра.

Распрямляю плечи, с вызовом вздергиваю подбородок.

– Тогда прими это свидетельство: ты моя сестра, и я вернулся, как обещал!

Сияющий, взволнованный, он вытягивает руку вперед.

И в раскрытой его ладони я вижу бронзовый нож, а на кончике клинка – золотого оскаленного льва. К которому подступают, вооружившись щитами и копьями, так хорошо мне памятные охотники.

– Орест! – шепчу я.

Он кивает, глаза его горят.

– Мы вернулись в Микены вместе с Пиладом.

Он указывает на второго, и тот почтительно склоняет передо мной голову.

От радости меня лихорадит. Я ведь только об этом и мечтала, только этим жила с тех пор, как не стало отца, – и наконец мечта моя сбывается.

– Присядь-ка, а то упадешь, – говорит он и, взяв меня за локоть, подводит к низкой каменной ограде у края тропы. Мысленно поблагодарив его, сажусь. – Нужно принести жертвы на могиле отца, поэтому сначала мы сюда пришли.

– Я прихожу сюда каждое утро, – отвечаю растерянно.

Жду их, а теплый свет дня тем временем разливается по земле, одинокой соловке подпевают уже другие птицы. Бредовый смешок, пузырясь, вырывается из гортани, и я зажимаю рот рукой. Обращаю лицо к расходящимся все шире солнечным лучам, силясь придать ему глубокомысленную серьезность.

– Электра! Тебе нехорошо?

Плотно смыкаю губы, не осмеливаясь заговаривать вовсе.

– Наверное, не может прийти в себя, – тихо говорит Пилад. – Никак такого не ожидала.

Орест, потоптавшись, садится рядом со мной. Видно, заботливость борется в нем с неуверенностью, уж очень давно мы не виделись.

– Отчего теперь? – выдавливаю я наконец. – Я уже оставила надежду, думала уже… Почему ты явился?

– Потому что готов, – говорит он. Бросает взгляд на друга. – Куда бы нам пойти? Знаешь безопасное место, где можно поговорить?

– Можем пойти ко мне домой. Только…

Он глядит на меня вопросительно.

– Что?

Расправляю плечи, приказывая телу не выдавать смущения.

– Только ты к таким домам не привык. Это не дворец.

– Но это дом моей сестры, – говорит он ласково. – А значит, я предпочту его любому другому.

И все же хочется сжаться в комок, когда ввожу их в наше маленькое, убогое жилище. И на дом-то не похожее. Темное, мрачное, ничем и никому оно не мило. Я думала, что давно уже далека от этих суетных суждений, но теперь смотрю на свой дом и вижу его глазами гостей. Когда появляется Георгос, съежиться хочется еще сильней.

– Электра!