Тем не менее рассказы продолжались, и из каждого я узнавал новые подробности то об одной, то о другой части “Агамемнона”. О людях, которыми он населен, об отношениях, которые их связывали. Число персонажей множилось, соответственно, отношения становились всё сложнее и сложнее.

Здание шаг за шагом возводилось, может, и без генерального проекта и чертежей, вопреки или даже нарушая строительные и архитектурные ГОСТы, но строилось. Электра могла сначала возвести и вознести на самый верх, допустим, мансарду, и, пока я думал, кем – атлантами или кариатидами – ее подпереть, чтобы не упала, глядишь – ставилась стена: одна, потом, углом, вторая. За ними приходила очередь и фундамента, правда, пока без краеугольных камней, о которых забыли. Всё же стены было чем поддержать.

А дальше – мы, как чаевничали, так и продолжали чаевничать – “Агамемнон” сам собой подводился под крышу, а над крышей при большом стечении народа прибивался конек, этакая красивая резная деревяшка, о которой Электре рассказал то ли ее муж Сергей Телегин, то ли кто-то еще. Было интересно наблюдать за этой строительной эквилибристикой, да и здание тоже делалось всё любопытнее. Конечно, от многого по-прежнему брала оторопь, но я уже научился себе объяснять, что такое было время и такие у него были вкусы, главное же, это не наносное – свое. Неудивительно, что я с нетерпением ждал каждого нашего разговора с Электрой.

Сначала ее слушал, а потом, чуть погодя, записывал в дневник и видел, что это правильно, что одно как-то хорошо, по-умному объясняет, дополняет другое. Но, конечно, держал в уме, что есть второй, уже “ее”, Электры, роман отца, и очень его ждал. Потому что она не упускала случая о нем напомнить. Приманит, прикормит, а потом, держа на поводке, повторяет, что здесь-то мы и разгуляемся. Стол прямо ломится. Всё и под всеми соусами: что стилистика, что фактура, что ритмика.

В это можно нырнуть и год не выныривать: смотреть, сравнивать, пытаться понять, откуда одно и другое, кто, когда и на кого оказал влияние, где какая игра, перекличка, опять же намеки, эзопов язык. Будет вдосталь и психологии творчества, которой я так страстно хочу заниматься, в общем, бери – не хочу. И я честно ждал обещанного пира, ждал-ждал, но “Агамемнон” кончился, какие-то куски вспоминались, рассказывались и дальше, но в основном он кончился.

И Электра, как бы даже не поставив точки, через запятую, принялась рассказывать второй, то есть уже “ее” роман отца. Но тоже только пересказывать, в руки мне ничего не было дадено. Был ли он интересен? Еще как, жаловаться оснований не было, оттого я и слушал, развесив уши. Всё же время от времени напоминая, что второй роман мне обещали дать в руки. Электра как бы не отказывалась, повторяла, что да, обещала и обязательно даст: прозу надо читать глазами, в этом нет никаких сомнений, но тут же будто мельком заметит, что вот, какие у них в Ухте были светлые часы посреди тамошней нищеты и страха.

Отцовские доносы она переписывала вечером в четверг и вечером в пятницу, в субботу после работы отец относил и сдавал тетрадь оперу, а воскресными вечерами оба были свободны. Она уже ложилась в кровать, он садился у нее в ногах и рассказывал, как монахом скитался по России. То был настоящий авантюрный роман, и она слушала его, затаив дыхание. Не хотела спать, хотя завтра еще затемно надо было вставать и бежать в школу. И вот, как она потом огорчилась, когда оказалось, что свои воскресные рассказы, которые она так любила, за которые была так отцу благодарна (“всякий раз, когда в жизни приходилось нелегко, – говорила Электра, – я то один из них вспомню, то другой, и знаете, отпускало”), он решил превратить в роман.

“Поначалу я чуть не плакала, когда отец приезжал из Зарайска бывало с четырьмя страничками, а бывало и сразу с двадцатью. А дальше отец идет в библиотеку или просто гуляет по бульвару, а я так же, как доносы, их перебеливаю, и почти так же, как доносы, ненавижу, затем несу к подруге Кларе, которая живет в том же подъезде, на первом этаже, подрабатывает машинописью, и та, отложив другую работу, их перестукивает. Получается всё точно как с мамой и с первым романом, тем более что у подруги тоже «Ремингтон».

Отец возвращался к себе в Зарайск, – рассказывала Электра, – обычно последней каширской электричкой и, что было дальше с рукописью, правил ли он ее по обыкновению, переписывал еще и еще или оставлял как уже готовый кусок, она, Электра, сказать не может. Но это было самое настоящее предательство, потому что в Воркуте всё рассказывалось только ей, ей одной, с какой стороны ни посмотри, всё это было ее, может, только из-за этих воскресных вечеров, когда свет у них к комнате был уже погашен, но за окном на столбе висел, качался уличный фонарь с тусклой желтой лампочкой, кое-как освещал и улицу, которая упиралась в барак, и их комнату, отец сидел у нее на постели и, уже сам увлекшись, рассказывал, рассказывал историю за историей, она прощала ему и доносы, и то, что на следствиях он всех и всегда закладывал.

И на новосибирскую авантюру с Телегиным тоже решилась лишь потому, что продолжала это помнить, сама себе пересказывать и никогда бы себя не простила, если бы не спасла отца. А теперь получалось, что он это у нее отнимает, выставляет на общее обозрение. Она даже пару раз просила его оставить как есть, ничего не забирать, но он или делал вид, или впрямь ее не понимал”.

Электре и другое было неприятно. Перебеливая зарайские страницы, она видела, что для романа отец часто писал не так, как прежде рассказывал. Многое было несравнимо грязнее, чем в Воркуте. Кроме того, он переставлял детали и эпизоды, одни истории выводил на первый план, а другие, наоборот, загонял в тень, менял акценты, что Электре тоже не нравилось. Выходило, что отец руководствуется не правдой, не тем, как было в жизни, а конъюнктурными соображениями. В итоге на круг получалось, что и “своим” романом Электра довольна не слишком.

И всё же я бы многое дал, чтобы прочитать, хотя бы подержать его в руках, но ничего не менялось, меня, как и раньше, манили-манили, но пока я не видел и одной главы. Конечно, по временам это начинало раздражать, я спрашивал Электру: все-таки почему бы ей не показать хотя бы отдельные куски текста, не позволить их прочитать самому? Что тут плохого? Электра отмалчивалась, если же я делался совсем настойчив, без расшаркиваний скажет: “Всему, Глеб, свой час. Я уже давно для себя решила, что, когда и в каком порядке стану давать читать. То же и с публикациями – что с одним, что со вторым вам, Глеб, придется смириться”.

Говорила и другое – что боится, я должен ее понять. Ведь и со вторым романом может случиться то же, что с первым, никто не застрахован, а рисковать сейчас, когда ее жизнь кончается, она не хочет. Не знаю, что имелось в виду: что, как и “мамин”, “ее” роман тоже может погибнуть, кануть в небытие, или речь шла о тех десятках людей, которые из-за “Агамемнона” оказались в лагере? А может, боялась того, что ее отец, если его спрашивали, как он может жить, когда из-за него и из-за его жены легло в землю столько людей, спокойно отвечал, что “Агамемнон”, даже если он был прочитан не до конца, уже произвел в их душах необходимую работу. Трудно сказать, что имелось в виду, но звучало всё так, будто романом в их душах что-то было исправлено, они подготовлены к другой жизни. То есть ты, и прочитав “Агамемнона”, мог продолжать жить, но особой нужды в этом не было.