Печка, загруженная ветками, дровами и шишками, уже разгорелась: посвистывала, постреливала и гудела. Алексей чувствовал, что нехорошо сразу выпроваживать гостью, с которой только что вместе запалил, можно сказать, очаг.

– Какой огонь! – сказала Ксюша и прислонилась к печке. – А я сегодня все кастрюли почистила веранду, подмела и окно на веранде вымыла и говорю Виктору Семеновичу, соседу нашему, что же мне делать, а он отвечает: девочка должна работать, вымой окно, ну вот и я тут же принялась за работу…

Ксюшина речь усадила Алексея на диван. Какая, в сущности, удача, что у него нет собственных детей.

– Ага, вот! – вскрикнул он. – Как же я мог забыть? У меня есть отличный горький шоколад. Мечта, а не шоколад! Фабрики «Победа». – Он наконец нашел в сумке большую плитку, купленную еще на вокзале. – Возьмите. Это вам.

Ксюша, в своих дешевеньких джинсах из детского отдела, сделала книксен. На нитках работал, несомненно, мастер, и все же движения деревянной куклы были трогательно несинхронны.

– Вы писатель?

Девочка стояла уже перед столом, держа пальчиками неизвестно как там оказавшийся листок его рукописи. Алексей выхватил листок и бросил в огонь.

– Ах! – почти простонала Ксюша.

– Нет, я, в сущности, не писатель.

Лицо Алексея непроизвольно искривилось, что можно было понять как угодно. Это могло быть самокритичной улыбкой мастера, уклонением от нежелательного разговора или же прологом к хлестаковской истории про тридцать пять тысяч курьеров.

В действительности им владело желание рассказать этой девочке о себе какими-то простыми, вышедшими из обихода словами или даже сказать правду, которой он и

сам о себе полностью не знал. Возможно, это было одно и то же желание. И рассказать хотелось именно этому, не вполне понятному существу, больной взрослеющей девочке. Не потому, что она ничего не поймет и риск минимальный, а потому, что она-то, может быть, как раз и поймет, он был в этом почти уверен. Но что-то его в который раз остановило, да и заведен он уже был на игру.

– Я, как бы это выразиться, сыскной литературный агент. Вам что-нибудь это говорит?

Ксюша промолчала.

– Собираю сведения о жизни других, в основном писателей, а потом пишу их биографии.

– Вы шпион?

– Вот-вот. Что-то в этом роде. – Алексей пожалел, что Ксюшиной реплики не слышал отец. Мало бы ему не показалось. А кто же тот в действительности?

– За собой вы тоже шпионите? – спросила Ксюша шепотом.

– Бывает, и за собой. Очень даже бывает. Но, скажу тебе правду, без особого успеха.

– И я за собой шпионю.

– Вот те раз! Зачем?

– А вы зачем?

– Не знаю, – искренне ответил Алексей, подивившись неожиданной сложности вопроса. – Привычка, наверное. Вообще говоря, довольно утомительная. Ну, и потом, я ведь пишу про это…

– А я шпионю, чтобы не повторять собственных глупостей.

– И что, помогает?

– Не очень, – басовито вздохнула Ксюша. – Все равно повторяю.

– Так и брось это дело! Живи как живется.

– Нельзя.

В своих коротких ответах девочка казалась старше и мудрее. Обычная аберрация, подумал Алексей, как в общении с собаками. Малодушие взрослого готово видеть в этом особого рода духовную дисциплину, наподобие той, что была у индусов и любила выражать себя в таинственных афоризмах, которые больше походили на императивы: кто действует, покинув привязанности, тот не пятнается злом.

– А вот Сальватор-р Тали ведь не был писателем, а тоже шпионил, – снова заговорила Ксюша и тем вернула в жизнь клонившегося уже к мистике Алексея. Хотелось бы все же знать, черт возьми, что она действительно понимает и о чем думает?

Алексей достал сигарету, закурил и, стряхнув первый пепел, спросил:

– Вы не против того, что я курю? Вам это не мешает? – Он подметил, что стал говорить полными литературными фразами, как на приеме у иностранца.

– Курите. Вы же у себя дома.

– Я не о том, – скрывая раздражение на самого себя, сказал Алексей. – Я спрашиваю: вам это не мешает?

Ксюша уже не слышала его, она снова занялась печкой. Он видел, как огонь мелкими перебежками передвигается по новым поленьям и все не может ухватить дерево.

Алексей загасил сигарету, подсел к девочке, взял ее ладонь с кочергой в свою и стал расталкивать поленья, которым было, очевидно, тесно. Огонь тут же вспыхнул, как будто ждал в засаде, и обдал теплом их лица. Обернувшись, Ксюша посмотрела на Алексея с восторгом.

– А вот, например, в книге Сальвадора Дали… Тебе все интересно? Вернее, не так: тебе там все понятно?

– Все, – уверенно ответила Ксюша.

– Любопытно. Я вот, бывало, затруднялся. А какое место тебе там больше всего запомнилось?

– Когда маленькие зеленые яблочки на голову сыплются, – снова переходя на бас, ответила Ксюша.

Алексей обнял Ксюшу и только на ее худеньких плечиках понял, какие у него большие и сильные ладони. Теперь он, напротив, пожалел, что у него нет своих детей. В этой власти над хрупким и доверчивым существом было что-то такое, чего никаким другим способом у жизни не добудешь.

– Знаешь… – сказал он и замолчал. – Когда твоя мама обычно уезжает в город?

– В воскресенье вечером. Всегда. Ей надо на работу.

– Я вот что придумал. Давай в воскресенье вечером, когда все уже будут спать, я приду к тебе и мы отправимся вместе путешествовать. Ну, нафантазируем себе путешествие. Разожжем самовар. Дым от него пойдет по всем кустам, как волны. И мы будем плыть по этим волнам и рассказывать друг другу о разных странах, мимо которых проплываем. А труба самовара будет подавать гудки бакенщикам.

– Самовары не гудят.

– Что за беда! Возьмем какую-нибудь дудку и сами будем гудеть, а он при этом будет дымить. Чаю себе заварим, печенья и сушек купим целый мешок. Далеко заплывем! Ты согласна?

– Да! – Ксюша ответила с легкой радостью, какой он в ней не подозревал.

– Тогда по рукам?

* * *

Алексей помнил это место в книге. Накануне у Дали произошло важное событие. В Кадакесе на него нахлынуло детство, он тут же взялся за новую картину: зеленый олененок с рожками цвета жженой сиены, кроличий профиль, причем глаз зверька оказывался одновременно глазом огромного пестрого попугая и все такое, в его духе. Он просыпался спозаранку и, не умываясь и не одеваясь, снова бежал к мольберту. То есть переходил из сна в картину, чтобы к вечеру картина снова перешла в сон. Иногда, напротив, мог сидеть часами и ждать, когда прогремит выстрел и мозг его сразит, как он выражался, «очередную жертву воображения».