По знаку офицера все двадцать три обвиняемых стали подниматься на эшафот, и когда это было сделано, один из стоявших на помосте рыцарей зачитал им смертный приговор. Затем наступила очередь священника, произнося молитву, он поочередно подошел к каждому из смертников, прижимая к их дрожащим губам деревянный крест и шепча положенные молитвы. После капеллана за дело принялся палач.

Тысячи людей, затаив дыхание, следили сейчас за обреченными. Кто-то из них все еще молил о пощаде, кто-то прощался с товарищами, один выкрикивал проклятия, и поэтому его очередь пришла первой. Помощники палача завязали ему глаза и накинули веревку. Один миг – и несчастный уже болтался в петле. Всего через минуту такая же судьба постигла второго, за ним последовала очередь третьего, и так далее, пока на эшафоте не оказалось двадцать три повешенных тела.

Пожалуй, нет ничего хуже такой смерти. Ведь даже в проигранном бою у человека есть шанс выжить, здесь же тебя заранее вычеркивают из списка живых, хотя сердце твое продолжает биться, а мозг продолжает мыслить. Человек, приговоренный к смертной казни, словно похоронен заживо. Можно сказать, что он погибает не тогда, когда топор или веревка обрывают его жизнь, а в момент объявления приговора. Его тело еще живет, но душа медленно истлевает, и к моменту казни от человека остается лишь слабая тень того, кем он был прежде. Всякому приходится расплачиваться за свои грехи, так говорили древние римляне, однако такую смерть я бы не пожелал никому и молюсь, чтобы она миновала меня.

Площадь вокруг эшафота вскоре опустела. Я в последний раз взглянул на повешенных и тоже пошел прочь, стараясь больше не думать о случившемся. Мне хотелось надеяться, что участь этих грешников послужит наглядным примером для остальных и что подобного более не повторится.

Но мысли отказывались мне повиноваться, перед моим взором вновь представала картина недавней казни. Странно, что, видя столько крови и убийств, я по-прежнему не переношу подобных зрелищ. Нет ничего ужаснее обреченности, когда в душе гаснет последний луч надежды.

Не в силах самостоятельно справиться с гнетущими впечатлениями, я направился к человеку, который, без сомнения, мог помочь мне в этом.

* * *

Михаила я нашел без труда. Он, как всегда, прогуливался возле своего шатра, до сих пор не имея возможности свободно перемещаться по лагерю. Несколько сербских гайдуков60 стояли неподалеку, внимательно наблюдая за своим подопечным.

Я окликнул его, и Михаил поднял на меня свой привычно-задумчивый взгляд. Немногие из нашего войска пожелали бы составить компанию этому человеку. Да и о чем они бы говорили с пленным турком? Особенно после того, как Георгий Бранкович запретил под страхом смерти приближаться к своему трофею. Для меня сербский деспот сделал исключение лишь по просьбе самого Михаила.

– А, это ты, Константин! – кивнул он. – Проходи. Может быть, хоть ты поделишься со мной последними новостями.

Увидев меня, сербские стражники покорно расступились.

– Боюсь, что много рассказать не смогу, – ответил я, усаживаясь рядом. – С того момента, как мы вступили на территорию Сербии, все идет спокойно.

Михаил усмехнулся.

– Что же тогда происходило сегодня утром? – спросил он. – Давно ли казни стали для вас столь обыденным делом?

Я приподнял брови от удивления.

– Похоже, ты осведомлен не хуже меня. Неужели деспот разрешил тебе присутствовать на казни?

– Нет, но я немного понимаю по-сербски, а из тех обрывков, что долетали до моих ушей, можно сделать определенные выводы.

– Ты прав, – сказал я, протягивая руки к потрескивающему костру и стараясь не глядеть в проницательные глаза турка. – Увы, в последнее время у нас такое далеко не редкость. Но дезертиры есть в любой армии, разве не так?

– Верно, – ответил Михаил. – Но только в армии нашего султана большая редкость, чтобы кто-нибудь из воинов грабил и убивал своих единоверцев, тем более безоружных, а твои собратья этим не гнушаются.

– Согласен, но полагаю, что и в твоих землях происходит нечто подобное. Вспомни хотя бы недавнюю войну с Караманом. Тогда султан жестоко расправлялся с мятежниками, и даже их семьи не избежали его гнева.

– Да, но только Караман был и по-прежнему остается нашим врагом, а ваши войска чинят беспредел на территории своих союзников. – Пленник улыбнулся и подтолкнул меня локтем. – Теперь-то я понимаю, почему европейцы не в силах остановить нас.

Не имея что возразить, я достал кожаный бурдюк и сделал несколько глотков, демонстративно игнорируя завистливый взгляд турка, который явно был готов на время позабыть про учение пророка Мухаммеда и приобщиться к моему грехопадению. Однако, испив вина, я лишь отер капли с бороды и закупорил сосуд.

– Прости, – обратился я к своему собеседнику, который теперь смотрел на меня весьма укоризненно. – Если твои стражи увидят, что я пою тебя непонятно чем, не поздоровится нам обоим. К тому же тебе, как всякому праведному мусульманину, еще предстоит вкушать этот напиток в раю, а вот на свой счет я совсем не уверен, поэтому и спешу приобщиться к благам земным, не уповая на уготованное мне за пеленой смерти.

Михаил не ответил, лишь перевел свой взор на пляшущие языки пламени и едва слышно прошептал:

Жизнь – пустыня, по ней мы бредем нагишом.

Смертный, полный гордыни, ты просто смешон!

Ты для каждого шага находишь причину —

Между тем он давно в небесах предрешен61.

Я внимательнее посмотрел на собеседника, гадая, почему бы ему вздумалось пофилософствовать.

– Весьма мудрые слова, – заметил я. – Кто это написал?

– Один персидский поэт, – не отрывая взгляда от костра, изрек пленник. – А еще он говорил: «Если ты не поделишься вовремя с другом – все твое достоянье врагу отойдет».

Я пропустил колкость мимо ушей.

– И то истинно, что кратко, – одобрительно заключил я. – А ты снова удивляешь меня, Михаил.

Услышав, как я его назвал, турок покачал головой и с досадой произнес:

– Эх, слышал бы тебя сейчас мой брат.

Тогда я и не догадывался, кем был его брат, хотя он частенько вспоминал о нем, особенно когда злился. А злился он всякий раз, когда я называл его Михаилом. На самом же деле моего собеседника звали Махмуд, но я для удобства переложил его имя на греческий лад.

– Брось, не сердись, – примирительно сказал я и предложил сменить тему разговора.

Турок незамедлительно согласился.

Странно было подумать – еще две недели назад мы оба сражались по разные стороны, а вот теперь греемся у общего костра, как старые приятели. Что ж, я был рад, что судьба не позволила нам встретиться на поле боя, а свела лишь теперь, в относительно безопасном месте.