Может быть, потому, что она воплощает для него все, что так близко, но не ухватишь.

Америку.

Калифорнию.

Новую жизнь.

Метаморфозу протяженностью всего лишь в одно поколение.

Он может представить ее матерью его американских детей. Она красива, свободна и счастлива бесшабашным калифорнийским счастьем, неомраченным тем тяжким и трагическим грузом, который несут в себе русские. И если матерью его детей станет она, в его глазах они будут свободны от грязи прошлого.

И потом, он жаждет обладать ею.

— Ну, если так, сделай ее своей любовницей, — говорит ему мать. — Если ты жить не можешь без этой маленькой кокетки, сними ей квартиру, дай денег, дари подарки и трахай ее, сколько душе угодно, пока не надоест, а когда надоест, откупись и прости-прощай, но только не женись на ней!

Если ты на ней женишься, говорит мать, она заберет твою душу, заберет твои деньги и твоих детей, потому что это Америка, а в Америке отец не имеет никаких прав на детей. Она разорит тебя, эта золотодобытчица.

— Женись на этой мусорной бабенке, — говорит она, — и сам окажешься на мусорной свалке, куда она тебя вместо себя отправит.

Такие слова, конечно, задевают не на шутку.

В тот же вечер Ники дарит Пам обручальное кольцо.

А через два месяца они женятся.

В их медовый месяц на лужайке уединенной виллы на Мауи она сбрасывает с себя для него свое цветастое платье. И дарит ему себя.

И это как горячий сладкий мед.

Как расплавленное текучее золото.

Ники помнит ее шею, ванильный запах ее затылка, когда, стоя позади нее, он водил языком по сладковатой белой коже у нее за ухом, за черными волосами. Помнит, как она прижималась к нему все крепче и крепче, пока рука его, соскользнув за ее присобранный лиф, не нащупала ее грудь, не расстегнула тонкий бюстгальтер и не коснулась ее соска. Он мял ее сосок, зажав его между большим и указательным пальцами, а она не противилась ни этому, ни когда он спустил с плеч лиф ее платья и стал играть обеими грудями, тискать ей соски, и как она подняла руку, а он подумал сначала, что это она останавливает его, но нет — она лишь погладила его затылок, и тогда его рука поползла ниже, на ее живот, и еще ниже, и там было влажно.

Он помнит звук, который она издала: похожее на мурлыканье м-м-м, звук неприкрытого, бесстыдного наслаждения, и он трогал ее пальцем, и она открывалась ему навстречу.

Смешно, как запоминаются некоторые вещи, думает он теперь, как выборочна память, потому что особенно врезались ему в память запах ее затылка и ее цветастое платье, которое он спустил сначала с ее груди, а потом и бедер, и оно лежало, смятое, возле ее ног, а потом она сделала шаг, переступив через это платье, и легла поверх, и протянула к нему руки, предлагая ему себя.

Странно, думает он, но этот момент и стал для него Америкой, Калифорнией, это откровенное, распахнув руки и ноги, приглашение насладиться ею. Этот звук, это м-м-м есть и будет для него символом Калифорнии.

И он помнит лиловость ее широко распахнутых глаз, когда, обвив его ногами, она вбирала его в себя все глубже и глубже в момент оргазма, как потом настал оргазм и для него, а после он лежал, уткнувшись лицом в ее шею.

И как она сказала:

— Поцелуй меня в шею, и я не смогу тебя остановить.

— Ты могла бы сказать мне это раньше, гораздо раньше.

— Но тогда я не смогла бы тебя остановить!

И она царапнула его спину обручальным кольцом, которое он ей подарил.

М-м-м.

Какое-то время их калифорнийская жизнь протекает безоблачно счастливо.

Денег у них куры не клюют, потому что рынок недвижимости находится на пике оживления. Она становится калифорнийской домохозяйкой — утро проводит в спортзале, затем обед в компании состоятельных дам, после обеда — споры и ссоры с дизайнерами по интерьеру, которых приглашают, чтобы они превратили дом во дворец. Или она отправляется к парикмахеру, косметологу, сделать маникюр в салоне, где тоже встречается с дамами, с которыми обедает.

По вечерам — гости и приемы.

Хорошие друзья, светские знакомства.

Беременеет она быстро, как он и предвидел, зная ее тело — этот роскошный луг весенних полевых цветов. Когда она рожает Натали, папаша находится с нею в родильном отделении, по американскому обычаю, помогая жене дышать. Но помощь требуется минимальная.

Беременность протекает спокойно — Памела весела, довольна и счастлива. И роды тоже проходят очень легко.

— Я как русская крестьянка, — шутит она. — Следующего ребенка я рожу в поле.

— Вот уж меньше всего ты похожа на крестьянку, — говорит Ники.

Она напоминает ему, что выросла на ферме.

— Трахни меня покрепче еще разок, — говорит она ему.

И он с удовольствием делает это.

Майкла она рожает тоже очень легко.

Памела, думает Ники, рождена для материнства. Ее не оторвать от детей. Ему приходится уговаривать ее нанять бебиситтера, чтобы выходить в свет хоть раз в неделю. Он изображает досаду, но втайне это его радует. Радует, что его американская жена оказалась такой домовитой. Которой, кроме детей, ничего не надо. Кроме того, чтоб подолгу гулять с ними, играть в спортивном зале, который он соорудил позади дома. Когда они спят, она рисует. Работает в маленькой, примыкающей к спальне мастерской, которую он для нее оборудовал. Стоит за мольбертом и, глядя в окно, рисует акварелью морские пейзажи.

Получается не очень хорошо, но занятие это доставляет ей радость.

И позволяет ему ходить на сторону.

Имея жену, он начинает коллекционировать любовниц. Памела все еще не теряет для него привлекательности, но, став матерью, она словно утратила толику эротизма. И он ищет этот эротизм в других и находит его где ни попадя. У Пам роскошные формы — грудь, бедра, и его тянет к худым и угловатым женщинам — спортсменкам из теннисного клуба. Он возит их на шикарный курорт Лагуна-Хиллс, или они отправляются в Ритц, чтобы предаться там после матча потному сексу. Памела — мягкая и нежная, как лунный свет, а он выбирает себе грубых официанток из коктейль-бара, угощает их кокаином и трахается с ними всласть, иногда даже на капоте машины, припаркованой у береговой полосы Дана-Стрэндс. Он находит особое противоестественное удовольствие в том, чтобы соблазнять ее подруг, а соблазнять их, слава богу, для него не представляет труда, так что, пока Памела совершает свои робкие наскоки, штурмуя высоты изобразительного искусства, он запирается в спальне ее подруги, одной из многих, чтобы быть точным — с хозяйкой этой спальни, и слушает такие приятные для него вопросы: а это Пам с тобой делала? а так она тебе делала? И, испробовав и то и это, подруга Пам наконец решает дойти до конца, чтобы после рассказать Пам, как это было.