смотрит в лицо необходимости, чем больше чувствует себя и свою плоть сдавленной ее стальными тисками, – тем ближе она к красоте мира. Это испытал на себе Иов. Так как он был столь честен в своем страдании, так как он не допустил в себе ни одной мысли, которая бы исказила истину этого страдания91, Бог сошел к нему, чтобы открыть ему красоту мира.

Именно по причине того, что отсутствие целесообразности, отсутствие намерения есть существенное свойство красоты мира, Христос заповедал нам смотреть, как дождь и солнечный свет проливаются безразлично на праведных и злых92. Об этом же взывает последний крик Прометея: «О небо, с которого на всех изливается общий свет!»93 Христос учит подражать этой красоте. И Платон в «Тимее» предлагает нам усилием созерцания уподобляться красоте мира, подражая гармонии кругообращений, чередующих дни и ночи, месяцы, сезоны и годы94. В этих кругообращениях, в их сочетании, проявляется отсутствие намерения и целесообразности; в них сияет чистая красота.

Именно поскольку мироздание может быть любимо нами, поскольку оно прекрасно, – оно есть отечество. Оно есть наше единственное отечество в этом мире. В этой мысли самая суть мудрости стоиков. У нас есть и небесное отечество. Но его в одном отношении слишком трудно любить, ибо мы его еще не знаем, а в другом – слишком легко, потому что мы можем воображать его таким, как нам угодно. Мы рискуем под его именем полюбить выдумку. Если любовь к этой выдумке будет достаточно сильна, она может сделать всякую добродетель легкой, но при этом мало стόящей. Будем любить здешнее отечество. Оно реально; оно сопротивляется нашей любви. Именно его дал нам Бог, чтобы мы его любили. Это Он пожелал, чтобы любить это отечество было трудно и, однако, возможно.

Мы ощущаем себя в этом мире пришельцами, сирыми, изгнанниками. Так Одиссей, которого моряки переправили через море, пока он спал, проснулся в незнакомой стране и возжелал увидеть Итаку таким желанием, что разрывалась душа. Внезапно Афина открыла ему очи, и он увидел, что находится на Итаке95. Так всякий человек, который неустанно стремится в отечество и в своем желании не соблазняется ни ласками Калипсо, ни пением Сирен, однажды проснется и увидит, что он у себя на родине.

Нашим подражанием красоте мира, нашим ответом на отсутствие в мире целесообразности, намерения, различения – пусть будет отсутствие собственного намерения в нас самих, отказ от собственной воли. Быть совершенно послушными – вот что значит, «быть совершенными, как совершен Отец наш Небесный»96.

У людей раб не становится подобным своему господину, повинуясь ему. Напротив, чем больше он подчиняется, тем больше расстояние между ним и тем, кто им обладает.

Между человеком и Богом иначе. Человек станет настолько совершенным образом Всемогущего, насколько это для него возможно, если он абсолютно послушен.

Образ Божий в человеке есть нечто такое, что связано с его личностным бытием, но только не сам факт личностного бытия. Это возможность отречения от личности. Это послушание.

Каждый раз, когда человек поднимается на уровень совершенства, на котором он становится, по причастности, существом божественным, он являет в себе нечто от безличностного, от безымянного. Его голос скрывается молчанием. Это проявляется в великих творениях искусства и мысли, в подвигах и изречениях святых.

Поэтому в некотором смысле верно, что Бога следует познавать безличным: в том смысле, что Он есть божественный пример Личности, которая выходит из своих пределов, отвергаясь Себя. Видеть Его всемогущей личностью или же, под именем Христа, всемогущей человеческой личностью – значит сделать себя чуждым истинной любви к Богу. Вот почему мы должны любить совершенство Отца Небесного в равном распределении солнечного света. Божественный, абсолютный образ этого самоотречения в нас, то есть послушание, – вот каков творческий и организующий принцип мироздания, вот какова полнота бытия.

Отказ быть личностью уподобляет человека Богу; и поэтому столь отвратительное дело – доводить людей до состояния инертной материи, ввергая их в несчастье. Вместе с качеством человеческой личности у них отнимают возможность отказаться от нее, – за исключением тех, кто уже достаточно подготовлен. Как Бог создал наше самоопределение97 для того, чтобы мы имели возможность отказаться от него через любовь, по этой же причине и мы должны стремиться к тому, чтобы наши ближние сохраняли самоопределение. Имеющий совершенное послушание понимает, сколь бесконечную ценность имеет свобода человеческого выбора.

Таким же образом нет противоречия между любовью к красоте мира и состраданием. Ведь эта любовь не препятствует нам испытывать страдание, когда мы сами в несчастье. Она не препятствует нам страдать и тогда, когда несчастны другие. Но это уже, конечно, иной уровень страдания.

Любовь к красоте мира, объемлющая все мироздание, влечет за собой подчиненную ей любовь второго порядка – любовь ко всем поистине драгоценным вещам, которые могут быть разрушены несчастьем. Поистине драгоценные вещи – это вещи, являющиеся ступенями к красоте всего мироздания, это ее преддверия. Тот, кто продвинулся дальше, вплоть до красоты мира как таковой, любит эти вещи не меньшей, но гораздо более сильной любовью, чем мог любить прежде.

В число этих вещей входят чистые и подлинные творения искусства и науки. Говоря наиболее обобщенно, к ним относится все, что покрывает поэзией человеческую жизнь на всех социальных уровнях. Каждое человеческое существо укоренено в этом мире посредством некой земной поэзии, которая связывает его узами, более смутно или более ясно ощущаемыми, с его вселенским отечеством. Несчастье есть лишение корней.

В основном человеческие города – каждый больше или меньше, соответственно их уровню совершенства, – окутывают поэзией жизнь своих обитателей. Они суть образы и отражения всемирного града98. Да, чем больше они приобретают форму нации, чем больше сами претендуют быть отечествами, тем более искажен и загрязнен бывает в них образ истинного, вселенского отечества. Но разрушить города – хоть материально, хоть морально – или же выселить людей из городов, кинув их в среду отбросов общества, – это значило бы перерезать все связи поэзии и любви между человеческими душами и мирозданием. Это значило бы насильно погрузить души в ужас безобразия. Едва ли возможно преступление хуже. Мы все являемся соучастниками в почти неисчислимых преступлениях подобного рода. Если бы мы только могли осознать это, нам всем пришлось бы оплакивать свою вину кровавыми слезами.

Любовь к религиозным практикам

Любовь к институциональной религии, хотя имя Божие в ней по необходимости присутствует, однако сама по себе не может называться явной любовью к Богу; она есть пока еще неявная любовь. Ибо она не заключает в себе прямого, непосредственного контакта с Богом.