В таком режиме я прожил шесть дней. Которые показались мне почти такими же долгими, как шесть месяцев.

На седьмой день по «Трем медведям» поползли слухи, что «Камчадал» уже подлатали, и я нутром почуял: грядут перемены. Или по крайней мере новости.

Я оказался прав.

Было около пяти часов дня. Народу в трактире все прибывало. Я лакомился кедровыми орешками, запивая их отменным ревеневым квасом.

В центре стола стояло ведерко со льдом, в нем потел графин с водкой.

Рядом с ведерком поблескивала в свете ламп одинокая хрустальная стопка. На тарелке рыжели жаренные в тесте яблоки – самая дешевая закуска в меню.

Занавеска с васильками была наглухо задернута. Вчера простодушная Забава, видимо, подустав от моих многозначительных взглядов, объявила мне, что у нее имеется муж и «титешний» ребенок (что на местном наречии означало – грудной). Чтобы я, значит, планов на нее не строил. И из-за занавески тяжелой ее пробежкой любоваться не смел.

– Какие вопросы, Забава! – пожал плечами я. – Я же чисто платонически…

Но наблюдать за ней я перестал. Зачем смущать замужнюю женщину?

Поэтому, когда из-за занавески раздался медовый голос Забавы: «Сударь, к вам можно?», я, признаюсь, опешил.

«Неужто сейчас скажет, что насчет ребенка и мужа мне приврала, чтобы цену себе набить?»

Я вздохнул. Настроения на «всякое такое» у меня не было совершенно.

– Заходи, – устало сказал я, не поворачивая головы. Я даже ноги со стола убрать не соизволил – что она, меня с ногами на столе не видела?

Но вместо пышногрудой Забавы в цветастом сарафане в мою кабинку зашла другая девушка.

Худая, с бледными впалыми щеками, большеглазая. В длинном, до пят, платье из струящегося черного шелка.

На тяжелых косах девушки лежал сиреневый шарф.

Девушка безмолвно всплеснула руками – звякнули золотые браслеты на запястьях. Она быстро поднялась по двум ступенькам и уселась на диванчик напротив меня, предварительно разгладив юбку под своим худым (по муромским стандартам) задиком.

Впрочем, даже эта элегантная деталь не была способна замаскировать прагматическую точность каждого движения вошедшей.

О, как хорошо я знал эту «фирменную» грацию! Так двигалась ротмистр Хвови Аноширван, медсестры в госпитале, все клонские женщины-офицеры…

Кабинку затопил сладкий аромат засыпающей розы – любимый аромат женщин Великой Конкордии. И что только они в нем находят?

Первая мысль, зарегистрированная моим, изрядно затуманенным парами алкоголя мозгом, была прямой, как лезвие опасной бритвы.

«Мы проиграли войну. И эта женщина сейчас снова заберет меня в концлагерь».

Я вскочил – как будто пружина во мне распрямилась. Сползла с моих ног и шлепнулась на пол тарелка с кедровыми орешками – к счастью, деревянная. Я попятился. Будь у меня пистолет…

Впрочем, пистолета у меня не было.

– Саша, что с тобой? – всхлипнула девушка.

– Со мной? – переспросил я, с трудом наводя резкость. – Со мной – ничего.

– Но у тебя такое лицо… Такое лицо! – Девушка прижала руки к груди в интернациональном жесте отчаяния.

И только тогда до меня дошло – передо мной не просто девушка в черном шелковом платье.

Передо мной не просто конкордианский офицер.

Передо мной Риши Ар. Подруга и соперница моей погибшей невесты. Свидетельница ее гибели. И какие дэвы принесли ее в Новгород Златовратный?

– Встань на путь солнца, Александр! – поприветствовала меня Риши.

Пожалуй, на то, чтобы научиться не вспоминать последние минуты на яхте «Яуза», я потратил столько же душевных сил, сколько некогда ушло у меня на то, чтобы научиться пилотировать истребитель. А это довольно много.

Может быть, меня можно назвать трусом.

Но трусом я себя не считаю.

Я обычный, без пяти минут – «средний». Будучи таким, нелегко вспоминать о том, как умирает девушка, которую ты любил и звал замуж. Потому что в смерти – даже на войне – нет ничего «обычного» и «среднего».

Исса умерла быстро. Торпеда ВТ-500, выпущенная нашим фрегатом «Норовистый», вошла в яхту с кормы. Не взорвавшись, она прошла через весь звездолет почти точно по главной оси и развалилась на куски в каюте для отдыха пилотской смены. Поток крупных осколков пробил переборку и прошел через весь ходовой мостик.

Исса почти не мучилась. Но видение раскинувшей руки девушки в окровавленном скафандре, судорожно хватающей последние в своей жизни глотки воздуха ртом, который вместе с головой находится в полутора метрах от туловища, – это видение неделю за неделей доводило меня до безумия.

Я не вспоминал это, нет. Но это вспоминалось само, контрабандой просачивалось в мои сны, водило сумасшедшие хороводы в моем подсознании.

«Почему ты не спас меня, Александр?» – спрашивала Исса в моих кошмарах.

«Ты видишь, что твои друзья со мной сделали?» – укоряла меня она. А я лишь мычал невнятицу ей в ответ.

А вот о Риши – о Риши я, бывало, вспоминал, и сознательно. Ведь она выжила.

Однако вопросы «где она?» и «что с ней?» я старался задавать себе пореже (исключая разговор с Ферваном). К чему их задавать? И уж конечно, мысль о том, чтобы связаться с ней, в мою голову не забредала. Во-первых, Риши была и оставалась вражеским офицером. А во-вторых…

– Ты не ждал меня, Александр? – спросила Риши, пожирая меня своими бездонными черными глазами.

– Ну… если честно… то… не ждал, – проворчал я, закуривая.

– Я понимаю, тебе тяжело меня видеть… После всего, что произошло.

– Ты очень проницательная девушка, Риши. – В моем голосе звучала издевка.

– Но, понимаешь, я подумала, что… – Риши спрятала глаза. – Может быть, мне уйти?

Каюсь, сначала я хотел сказать «уходи». Кадет Северной Военно-Космической Академии Александр Пушкин наверняка так и сказал бы. Но военнопленный Саша Пушкин после охоты на курицу в аномальных степях планеты Глагол начал смотреть на вещи шире. И жизненный принцип пилота Фраймана (тоже, кстати, покойного) – «все похрен в этом лучшем из миров» – Саша Пушкин проработал на собственной шкуре. В общем, этот второй Саша Пушкин нашел в себе силы улыбнуться.

– Не нужно уходить, Иришка. Лучше оставайся. Раз уж пришла…

Риши с облегчением вздохнула. Еще бы – проделать такой путь, чтобы получить от ворот поворот! Кстати, о пути. Одна мысль просто-таки не давала мне покоя.

– Послушай, Риши, – я перешел на полушепот, – я понимаю, Большой Муром – нейтральная территория. И все же… Мы с тобой – офицеры армий, которые ведут беспощадную войну. Бог с ним, с моим замечательным начальством… Меня беспокоит другое: как посмотрит на нашу встречу твое? Ты, конечно, в увольнении. Но ведь офицер и в увольнении не имеет права…