«Да выбери уже хоть что-нибудь!» Нерешительность меня парализует. И так постоянно, причем не только с одеждой, а с каждым из миллиона мелких решений, которые нужно принимать ежедневно. У ног крутятся дети, ссорятся, но у меня нет сил их разнимать. Их голоса звучат невнятно, словно я под водой, а они на поверхности. Просто застываю и слепо гляжу в бездну собственного шкафа.

Наконец я все-таки выбираю, во что одеться. Сажусь в машину, развожу детей, хоть Лео и плачет в очередной раз, не желая оставаться у Шарлотты. Не могу больше жить и думать только о том, что мы с Беа натворили. До сих пор помню, как автомобиль врезается в Шелби, и то отвратительное ощущение, когда спустя пару мгновений наезжает на ее тело — и не один, а целых два раза.

Меня без конца мучают всевозможные «а что, если». А что, если бы я уехала тогда домой с Джошем? Что, если бы мы с Беа не стали пить еще один, последний, коктейль? Что, если бы я сама села за руль? Что, если бы Шелби шла по тротуару? Что, если бы у нее не развязался шнурок и она не наклонилась его завязать — если, конечно, все было именно так?

Чувство вины — очень тяжкий груз. Я под ним сгибаюсь.

Еду в магазин. Водить машину больше не доставляет мне радости. Я стала чересчур бдительной. Еду на скорости ниже положенной. Стоит заметить боковым зрением даже малейшее движение, и я тут же давлю на тормоз. Сердце при этом каждый раз начинает бешено колотиться. Боюсь не сама пострадать, а того, что кто-то пострадает. Потные руки скользят на кожаном руле, никак не могу схватиться покрепче. Автомобили вокруг то и дело сигналят мне. Из-за излишней осторожности я сама стала угрозой.

В магазине я покупаю одеяло — шерстяное, в клетку — и в одиночку везу его туда, где последний раз видела Шелби. Приходится какое-то время побродить, потому что не узнаю́ пока ни деревья, ни берег; впрочем, с того дня еще и река поднялась.

Погода стоит ужасная, ветер, дождь и ни лучика солнца.

Наконец я нахожу Шелби. С ее смерти прошло несколько дней, и от увиденного мне становится дурно. Тело в основном все еще под землей, однако дождь немного смыл с нее покров из листьев и земли, и Шелби стала частично видна. Вздутая нога на грязной листве… пряди осветленных волос…

В перчатках я достаю из упаковки одеяло и, подойдя к Шелби, накрываю им оголившиеся участки тела. Смотреть не хочу, но отвести взгляд не получается. То, что я вижу, чудовищно. Там, где кровь под действием силы тяжести осела, Шелби стала синюшно-фиолетовой. Ее ноги — один сплошной синяк. На нее слетелись мухи: жужжат вокруг, облепляют… Пытаюсь отогнать их, но те не боятся — улетают и тут же прилетают снова.

Присмотревшись, я замечаю на теле Шелби личинок.

Единственное, о чем я не подумала, так это о собственных следах на земле. Только уже на обратном пути обращаю на них внимание. Детективных передач я пересмотрела немало, а потому знаю, что именно на этом преступников и ловят. На долю секунды меня посещает мысль оставить следы. Тогда все будет отдано на волю судьбе, и если полиции суждено меня поймать, значит, так тому и быть. Наверное, в глубине души именно этого я и хочу — чтобы меня поймали.

И все же так я не могу. Снимаю обувь и возвращаюсь. Упав на колени, ползу спиной вперед и затираю руками следы от подошв. Под конец я вся перепачкана грязью. Дождь частично ее смывает, а остальное уносится на мне в машину.

На полпути к дому сворачиваю к краю дороги из-за приступа рвоты.

Шелби по-прежнему одна, зато теперь ей хотя бы не холодно. Только эта мысль помогает мне пережить ночь.

Лео

Наши дни

Перед сном ко мне в комнату приходит папа. Я в это время сижу за алгеброй. Из всех предметов практически только она одна мне и нравится, потому что есть либо правильный ответ, либо неправильный. Никакой неопределенности, в отличие от жизни. Жизнь — сплошная неопределенность.

— Можно войти? — спрашивает папа.

— Твой дом — ты и хозяин, — я пожимаю плечами.

— Не надо так, Лео.

— А как надо?

Обычно я не такой упертый.

Папа входит и садится на край кровати. Я отворачиваюсь.

— Я тебе кое-что скажу, главное, выслушай. Ты с ней слишком суров.

Я поворачиваюсь обратно и смотрю ему в глаза. Захочу — в любой момент развернусь на стуле снова.

— Слушаю, — раздраженно говорю я. Всю жизнь стараюсь вести себя по-взрослому, поэтому приятно хоть разок почувствовать себя ребенком.

С каждым днем папа все больше стареет. Сразу после маминой смерти он постарел лет на десять, а когда нашлась ты — еще на десять. Седые волосы, живот, круги под глазами от недосыпания. Нормальную еду почти не ест, зато заедает свою депрессию чипсами и пивом. Отсюда и живот.

А когда-то папа был спортсменом. Я сначала не поверил, когда он рассказал, что еще до моего рождения бегал марафон. Так прямо и заявил ему: мол, не втирай. Тогда папа в доказательство показал медаль. При мне же он бегал только тогда, когда где-то появлялась весточка о тебе.

Сам я не помню, каким папа был раньше. На фотках и на видео он просто мачо какой-то — мышцы, густые темные волосы. Тогда они еще не были, как сейчас, жидкими и седыми, да и улыбка была искренней, не натянутой. А сейчас папа совсем себя запустил.

— Психиатр мне объяснила, — начинает он, — что, находясь столько лет в темном замкнутом пространстве, человек рано или поздно оказывается на грани безумия. У него нарушается восприятие времени, сон. К тому же из-за невозможности видеть возникает сенсорная депривация, то есть когда на один из органов чувств прекращается внешнее воздействие. Это охренеть как уничтожает людей, Лео.

От неожиданности я застываю. Так грубо папа никогда не выражался.

— Друг Дилайлы был просто-напросто галлюцинацией, но для нее самой он был реальнее реального. Там, где жила твоя сестра, поговорить ей было не с кем и стояла кромешная тьма. Именно поэтому, Лео, без каких-либо раздражителей ее мозг, продолжая работать, в конце концов выдумал Гуса, который был для твоей сестры столь же реален, как ты для меня. Она не врала, а сама на все сто десять процентов верила, что Гус настоящий. Возможно, только он и помог ей