тренировочных штанах, плотно обтягивавших коротковатые мускулистые ноги.

— Где? — высоким мальчишеским голосом отозвался другой, худой и большеротый. Этот выделялся гривой растрепанных темных с кудрявинкой волос.

А третий ловко наподдал носком ботинка бутыль, так что она свечой взлетела вверх, и заметил:

— Далеко забрались. Не иначе как полюбовники. А бабец ничего. С такой бы я покувыркался…

— Да ты что? Старуха! — с некоторым подвизгиванием крикнул большеротый.

— Много ты понимаешь, салага, — сказал третий. Он был постарше остальных. — Тебе что — жениться на ней? А так — самый цимес.

Пастухова будто и не было. Не замечали. А он почувствовал поганую дрожь в руках. Покосился в сторону палатки: она висела на одном колу, была грубо задрана, так что обнажилась (напрашивалось именно это слово) внутренность. Содержимое рюкзаков было разбросано.

За спиной стояла Лиза, и он слышал ее тяжелое дыхание.

Что делать?

Неужели это всерьез? Вот гады… А может, просто издеваются, пугают?

— А с этим хмырем что? — напомнил все-таки о Пастухове большеротый. Но Пастухову в этом почудилось несогласие, нежелание, и он сказал:

— Вы что, ребята?

Получилось паршиво — увещевающе, растерянно, нетвердо.

— Ты смотри, а я думал — немой! — хохотнул рыжеватый.

Он подошел к Пастухову почти вплотную, держа руки в боки и выставив вперед чресла с их угрожающим рельефным украшением.

Лет восемнадцать, не больше. Обыкновенное курносое лицо с веснушками. Может быть добродушным, а может и злым. Светло-карие глаза. Желтые, крепкие зубы. (В поликлинике как-то пришлось слышать: «Желтые зубы — самые крепкие».) И сам крепок. Эдакий бычок. Главная ударная сила этой троицы. Он и ощущал себя таким. Улыбался. Тот, что постарше, по-видимому, больше науськивал, а сам был мелковат, однако Пастухову показалось, что именно он у них главный, лидер. Большеротый пока вообще не в счет…

— Ишь как глазами шныряет! А штаны мокрые! — крикнул большеротый.

Приходилось молчать. Но до чего же он, выходит, жалко выглядит, если с ним говорят так…

Похоже, что троица не первый раз на таком деле, но опыта маловато. Не профессионалы. Взвинчивают себя, базарят, самовозбуждаются. Сволочи, шпана, подонки… Но не отступятся, не усовестятся. Теперь уже ясно — нет. Уверены в себе. Слишком легкой кажется добыча. Что же делать? Такое одиночество! Такая тоска и безысходность! Так пусто в душе! И — ненависть. Бессилие и ненависть.

— Хиляй отсюда, хмырь. По-быстрому, — приказал рыжеватый Пастухову, ощерясь.

— А бабу не пускай, бабу в кусты! — мельтешил на заднем плане большеротый.

«Господи! — подумал Пастухов. — Как же я в их глазах должен быть мерзок и подл, если мне можно сказать это… Или у них уже бывало такое?»

— А может, он хочет четвертым? — то ли с издевкой, то ли всерьез сказал тот, что постарше.

— Да ты что! — крикнул большеротый. — Ты глянь на него! Круги под глазами. Он и так как паук…

— Заткнись, а то сам будешь четвертым.

— А вот вам! — сделал выразительный жест большеротый. — Вот вам! Вот!

Обостренно все замечая, Пастухов видел, как этот, их главный, легонько пиная бутыль, постепенно и как бы незаметно приближается к ним. Неспроста. Выбирает позицию. А потом либо кинется первым, а скорее — даст знак. И это втроем на одного…

Вот он наклонился, чтобы взять бутыль. Сейчас, представилось, резко разогнется и, ошарашивая, швырнет эту бутыль ему, Пастухову, в лицо. Пастухов невольно отшатнется или закроется рукой… Это и будет знак.

Сейчас, сейчас он рывком выпрямится, разогнется…

И будто бросаясь в пропасть, неожиданно для себя самого Пастухов ударил ногой рыжеватого.

— Беги! — отчаянно крикнул Лизе. — Беги!

Рыжеватый взвыл, но устоял. «Омлет не получился…» — с юмором нераскаявшегося висельника успел подумать Пастухов — не смог отказать себе в этом. А дальше все ужасающе завертелось. Единственное, что четко запомнил и что ввергло в отчаяние: Лиза как прикипела на месте.

Драться Пастухов, увы, не умел и знал за собой это…

— Беги! — хрипел он, увертываясь от ударов, когда навалились на него. — Беги!

Господи! Как не понять, что, уйди она, ему было бы легче?..

И большеротый визжит:

— Бабу, бабу держи!

А кому держать, когда все они скопом, мешая друг другу, набросились на Пастухова? «Уходи, уходи», — мычал он сквозь зубы. Мелькали потные рожи, и одна — веснушчатая, курносая, искаженная болью — была особенно страшна. Рыжеватый жаждал сполна расплатиться.

Наконец они сбили его. Пастухов попытался подняться, но опять был сбит. Сжавшись, спрятал голову, однако рыжеватый зажал ее одной рукой и большим пальцем другой тыкал в лицо, стараясь попасть в глаз. Это было ужасно. Пастухову удалось схватить палец зубами.

И тут послышался визг. Пастухов подумал было, что они принялись за Лизу, но она сама набросилась на них, крича:

— Что вы делаете?! Что вы делаете?! Вы же убьете его!

И убили бы или, что уж точно, покалечили бы, но откуда-то ворвался, налетел все заглушивший грохот. Пастухов сначала ничего не понял. Рыжеватый, не щадя себя, пытался то ли выломать ему челюсть, то ли просто освободить руку. Однако бычок был уже явно не тот, что вначале, — ему сегодня не везло. Пастухов же, слабея, продолжал извиваться, размахивать руками и ногами. В этом было единственное спасение, если только оно возможно. Нужно было не дать себя просто пинать, как ту пластмассовую бутыль, не превратиться в кусок мяса, который отбивают ногами.

А грохот висел уже над самой головой и все нарастал.

— Атас! — взвизгнул большеротый. — Атас!

Теперь уже они сами оторвали рыжеватого от Пастухова и бросились бежать.

Над Прекраснейшим, между Хриколем и Шуври, завис вертолет. Потом с грохотом и свистом заскользил, снижаясь, в ту сторону, где скрылись эти трое.

Вертолет преследовал их довольно долго, временами опять зависая. А потом то ли потерял в лесу, то ли просто двинулся дальше по своему маршруту. Грохот, отдаляясь, стал стрекотаньем, а затем и вовсе стало тихо-тихо.

Пастухов приподнялся с травы, на которой лежал ничком, и сразу почувствовал, как саднит во рту, как болит рассеченный о камень затылок и ноет бок — кто-то от души ударил ногой по ребрам. И это еще не все, просыпались новые и новые боли. Терпеть, однако, можно. Руки-ноги целы. Мужички старались, но времени и сноровки не хватило. Случись такое в Москве, попади он, Пастухов, на зуб столичным умельцам где-нибудь в лесопосадках Химок-Ховрина, Ленина-Дачного или Чертанова, те, поднаторевшие кой в чем из каратэ и кетча, отделали бы прицельнее. А эти — деревенщина.

Хотелось пить.

Лиза сидела рядом, съежившись и судорожно всхлипывая. Не представлял ее себе плачущей, но такой уж выдался день. Следов сражения на ней, к счастью, никаких не было — разве что волосы растрепались. И то, заметив взгляд