(я не допытывался, что там произошло), а потом ушел муж. Мужа всячески оправдывала: очень хотел детей, а у нее больше не получалось, «хотя мы очень, — говорила Лиза, — старались…».

Каково мне было это слышать! Она и себя не жалела:

— Я оказалась порченой, порченой… — Это было сказано с каким-то ожесточением даже. — А у него нашлась женщина на стороне, с которой прижил ребенка. Может, и не стал бы искать, но я сама виновата — сделалась невыносимой. Это теперь понимаю, а тогда не могла сдержать себя. А мужчине нужны уют, забота, ласка. Разве не так?..

Я молча гладил ей голову. Слушал ее и слушал, как по окнам начал барабанить дождь. Думал о неистребимом в человеке стремлении к исповеди. Выговориться — как выплакаться. Становится легче. (Нашей хозяйке — опять вспомнил о ней — определенно стало бы легче.) Но, право, не только в этом дело. Не думаю, чтобы Лизе полегчало. Может, даже стало труднее. Сама разрушила такой «удобный» (я и мысленно беру это слово в кавычки) образ уверенной в себе, слегка насмешливой, вполне благополучной и несколько загадочной дамы. Недаром же я с первого взгляда окрестил ее Дамой Треф.

Много раз убеждался, что человек гораздо неожиданнее всего, что мы можем, способны подумать, сказать или написать о нем. Всегда остается какой-то слой или пласт в сознании, в душе (называть можно как угодно), о котором даже самые близкие не подозревают, пока он не даст выброс, подобно внезапным катастрофическим выбросам метана из угольных пластов в шахтах. Понимаю, что сравнение получилось тяжеловесным, но ничего другого на ум не пришло. На поверхности тишь и благодать, светит солнышко, поют птички, шелестят листвой деревья, а где-то на километровой глубине, в «подсознании Земли», уже произошла катастрофа и, может быть, бушует пламя.

Не всегда, конечно, это происходит так драматично, и на сей раз до чего-либо подобного не дошло, но удивился я очень. А потом, кажется, понял, в чем тут суть. Я имею в виду Лизу. Стремление к искренности. Отнюдь не легкая, не безобидная, как может показаться, черта. Понимаю, что это не нарочно, иногда даже неуправляемо. Трудно не только для субъекта (скажем так), но и для тех, с кем он общается. Для тех, с кем он общается, иногда даже труднее. Потому что он, субъект, черт бы его побрал, непроизвольно самовыражается, а нас коробит от услышанного, нам почти невыносим этот прямой взгляд, он будто выковыривает со дна души то, о чем хотелось бы забыть, не помнить, нам трудно, мы бываем вынуждены (и чаще всего — не хотим этого) подстраиваться. И все же прекрасная это черта — искренность. Выше ее я ставлю только одно: благородную, непринужденную простоту. Она встречается еще реже.

А потом мы заснули. И настало туманное утро. Невозможно было понять — парит ли это напитанная влагой земля или дышит туманом море. Так или иначе, начало дня для курортной публики было испорчено. Впрочем, продрав глаза, она тут же снова с облегчением закрыла их: не нужно затемно вскакивать и бежать на пляж, чтобы захватить местечко поудобней.

Мы шли к троллейбусной станции по пустынному и почти невидимому городу. И сама тускло освещенная станция открылась как маленький обитаемый островок в тихом, туманном море. Под навесом две мамы опекали выводок детишек. Не перестаю удивляться: мал мала меньше, а у каждого свой характер — один хнычет спросонок, другой молча нахохлился под махровым полотенцем, а эта весело стреляет глазами по сторонам, ей все интересно.

Компания туристов — два парня и две девушки; одна из девушек, несмотря на облупившийся нос, прехорошенькая…

Женщина моих лет с сыном — сержантом-десантником. Китель то ли отглажен, то ли застегнут так, чтобы как можно больше была видна тельняшка — видимо, это у них считается шиком. Лихо сдвинут голубой берет, на парней-туристов поглядывает с превосходством. Впрочем, мне ли судить этого мальчика с желтой нашивкой за ранение и медалью «За отвагу»?.. Краткосрочный отпуск, и теперь назад. Мать жалко, на нее смотреть невозможно…

— Я тоже поеду в аэропорт, — сказал я.

— Не надо. Простимся здесь. Как ты сказал? «Спасибо, филин, спасибо, птица…» Повеселее птицы на нашу долю не нашлось. А знаешь, какая там следующая строчка?

Я пожал плечами.

— «Так и должно было случиться». Вот какая.

Подошел троллейбус со слезящимися окнами, и я обнял Лизу.

— Никуда ты от меня не денешься. Я найду тебя, — сказал ей на прощанье.

И она, кажется, чуть-чуть оттаяла.

А спустя несколько минут я тоже ехал — в Ялту.

Туман кончился, едва троллейбус выбрался наверх из Алуштинской долины, и дальше мы катили по шоссе, залитому утренним солнцем. А туман был внизу. Он закрывал море и оторочивал все видимое побережье. Прибрежные горы — Кастель и Аю-Даг — стояли по колени в тумане.

Подъезжая к Гурзуфу, я глянул на скалистую кромку яйлы и нашел беленькое пятнышко ротонды Беседки ветров. Зоя с Олегом должны быть довольны — погода и сегодня им благоприятствовала.

Интересно, нашли что-нибудь в ямке, которую я начал раскапывать?.. Вот был бы номер, если бы после моего с Ванечкой отъезда кто-нибудь копнул раз-другой и наткнулся… На что? На статуэтку? На редкую монету? И получилось бы как в хоккее: с подачи Александра Пастухова гол забил его тезка бородач Саша… Но забил все-таки он, даже если твоя подача все фактически обеспечила. Я, странным образом, частенько об этом думаю. О забивающих голы с чужих подач, о людях, которые умеют, обладают удивительной способностью в последний момент оказаться там, где нужно, и просто подставляющих ногу или клюшку после того, как кто-то сделал главное. Или, может быть, все-таки главное — вовремя подставить ногу или клюшку?..

Мысли шли вразброс. Тут же подумалось о Лизе: подъезжает сейчас к перевалу… Как она? О чем думает? Что ждет нас дальше?.. Почему-то вспомнилось, что перевал называется Ангарским — по крохотной речушке Ангаре, берущей начало от Чатыр-Дага. Крохотная, а все же речка, даже на некоторых картах отмечена, и потом, все-таки — Ангара. Случайная и незаметная однофамилица знатной дамы. Разные заботы, несравнима известность — об одной то и дело слышишь, а назови другую — само ее имя воспринимается как курьез, а главная проблема у обеих одна: выжить бы в этом неспокойном и непредсказуемом мире. Впрочем, не их это проблема — им все равно, — а наша. Только вот вопрос: нас она, если по совести, если отбросить словесную шелуху, до которой мы стали великие мастера, нас она по-настоящему тревожит? Тревожит ли? Как получилось, что все чаще и на  т о й  Ангаре и на  э т о й  мы будто не ведаем, что