артиста дорогого стоит. И потом я очень люблю этот театр. На его сцене играли Андрей Миронов, Спартак Мишулин, Анатолий Дмитриевич… И всю свою жизнь театру верны мои любимые артисты и друзья – Вера Кузьминична Васильева, Александр Ширвиндт, Наташа Селезнева, Юрий Васильев…

Однажды, когда театр отмечал юбилей своего Главного – Валентина Плучека, прошедший шумно и весело, на банкете ко мне подошел мой земляк Спартак Мишулин. Протянув бокал с шампанским, попросил: «Андрюша, давай двинем к Плучеку, выпьем за его здоровье…» – «Так ведь мы только это и делаем, что пьем за вашего начальника», – отшучивался я, поскольку уже был «хорош». Но, видно, Спартаку почему-то надо было снова подойти к юбиляру. «Ну, что тебе жалко пожелать старику доброго здоровья?» – не унимался он. Мы направились к уже совсем осовевшему от празднества Плучеку и наперебой вознесли свои тосты за юбиляра. Спартак что-то успел ему сказать о предстоящем спектакле… Вероятно, очень важное.

Сохранились стихи, которые я посвятил Театру сатиры и которые прочел на том торжественном вечере.

Когда мятежная сатира

Была у власти не в чести,

Цензура в образе сатира

Нам снилась, Господи прости.

Но Ваш театр был свободен

От раболепств и суеты.

И Плучек так был всенароден,

Что даже власть несла цветы.

И не было таких законов,

Чтоб запретить Ваш смех и боль,

Когда блистательный Миронов

Врывался гениально в роль.

Когда Папанов мудрым словом

Ломал бездумья благодать, —

Мы в нашей жизни бестолковой

Себя учились уважать.

И на плаву нас всех держали

Остроты чудные, – когда

Стоял красавец М. Державин

Вблизи красавца Ширвинда.

А мой земляк Спартак Мишулин,

Уйдя с директорских постов,

В пустыне банду обмишурив,

Вновь был к овациям готов.

Теперь пошла такая мода:

На посиделки в Кремль бежать.

И там от имени народа

И в рот смотреть, и речь держать.

Зачем так далеко мне топать,

Когда Театр сатиры есть.

Пришел – и всех увидел скопом.

И Кремль ныне тоже здесь.

Благодарю Театр сатиры

За то, что выжить помогал.

За то, что кресла и мундиры

В сердцах за глупость низвергал.

Спасибо ветеранам сцены

За их талант на сотни лет.

И за приемлимые цены,

Каких в других театрах нет.

Благодарю за Веру с Ольгой,

За обаянье их и грусть…

От театральной жизни долгой

Умней я вроде становлюсь.

Ваш путь в бессмертие нам ведом.

Люблю Ваш гениальный дом.

И если повезет с билетом,

Мы завтра вновь сюда придем.

Жизнь в театре особая, иногда для нас непонятная. Свои обиды и свои трудности. Дадут роль или пренебрегут – зависит не только от таланта. Но Спартак Мишулин был во всем удачлив – от ролей до любви зрителя. Вот и его уже нет. А я помню Спартака еще совсем молодым, когда он играл в нашем Тверском драматическом театре. Играл талантливо, самобытно. Потому и забрали провинциального артиста в Москву. Ах, пан директор, пан директор! Как нам не хватает твоего неповторимого юмора, извиняющейся улыбки, твоего мастерства. Ведь никому и никогда невозможно повторить истинный Талант. Но жизнь продолжается. Приходят молодые… Дай им Бог взойти на творческие вершины. На свои, не похожие ни на какие другие…

Прости меня, милый Спартак, за то, что встречи наши были так редки…

* * *

…Мы летели из Тель-Авива в Москву вместе с Егором Яковлевым – легендарным журналистом, первым редактором газеты «Московские новости»… И о чем только ни переговорили с ним за долгий перелет! О нашей журналистской молодости, о развале Союза, о переменах и временах, теперь столь непонятных и тревожных. И рассказывали анекдоты. «Мы уходим в анекдоты, чтобы слезы скрыть свои…» – процитировал я свои стихи. Он посерьезнел и вдруг сказал: «Прилетим в Москву, зайди ко мне. Разговор есть». Я пообещал.

И вскоре мы встретились у него в редакции «Общей газеты», которую он придумал и пестовал с присущим ему азартом и талантом. Пили чай, продолжая самолетный диалог. Наконец я его спросил: «Так что за разговор у тебя ко мне?» Егор опять посерьезнел, минуту помолчал, словно раздумывая с чего начать, и неожиданно для меня сказал: «Ну, ты понял, что здесь жить нельзя? Надо уезжать… Уезжай, а?» Вопросительная интонация подсказала мне, что в нем накопилась какая-то душевная усталость. То ли от забот и разочарований, то ли просто от прожитых в напряжении лет… Я перевел разговор в шутку. «Куда уезжать-то? У меня здесь все – от книг и гонораров до моей любимой Волги. Она в ту сторону не течет…» – «А у меня газета!» – неожиданно весело сказал Егор, словно открыл в моих словах ответ на какие-то свои сомнения… Но я чувствовал, что душа его полна противоречий и недосказанных мыслей…

А спустя год он все-таки ушел… Расстался со всеми нами, с работой, которую любил преданно и самозабвенно. Мы провожали его в последний горький путь, и я думал о том, что Бог наконец-то избавил Егора от мучительных сомнений и душевной неустроенности. Были на похоронах и те, кто когда-то покинул Россию и вновь вернулся к ней, потому что только издали можно до конца понять, что тебе нужно в этом мире – постоянной борьбы или тихой гавани… Ненависти или любви. Самовлюбленности или самоотверженности. Иногда все это, правда, свивается в один клубок. Но, может быть, это и есть то Божественное назначение, которое человек получает при рождении.

* * *

Сколько выстрадал на Родине и на чужбине один из самых совестливых людей, с кем мне посчастливилось встретиться и потом подружиться, Владимир Емельянович Максимов. Мы увиделись впервые у него дома в Париже. Колючий, подозрительный, с притаившейся где-то в глубине взгляда добротой, он был настолько щепетилен в своих отношениях и с друзьями, и с малознакомыми коллегами, и особенно с чиновниками всех рангов, что трудно было всем – и ему, и другим. Когда он захотел приехать в Москву после долгих лет изгнания, когда уже ему было возвращено гражданство, он попросил вернуть