Мужчину, женщину и ребенка банда поймала в одном из перегонов Красной Линии и затащила в какое-то техническое помещение. Взрослых связали, воткнули во рты кляпы. А истошно верещащего трехлетнего малыша Штефан, ощущая острейшее возбуждение, лично обматывал колючей проволокой.

И ведь еще дергался, сучонок, сопротивлялся, кусаться пытался! Что тут говорить: краснопузый – он и в детстве краснопузый. Разницы никакой. Всех давить! На корню!

Потом на глазах у мужа они изнасиловали женщину. По очереди сношали эту коммунистическую грязную шлюху, а трахаря ее били сапогами, чтоб, тварь, не дергался и не мычал. Ну, и напоследок перерезали обоим горло.

На Красной Линии Штефана заочно приговорили к смертной казни. Он сбежал в Ганзу. Преступление он совершил во время кровавого конфликта Кольцевой линии с коммунистами, и потому все злодеяния списала война. Штефан, пожалуй, мог бы спокойно жить в богатой и процветающей Ганзе, но страсть к мучительству потянула его в Рейх. Здесь он нашел работу по душе. Сперва – подмастерьем, а затем и мастером заплечных дел.

И вот теперь, глядя на настенную композицию, изображающую молодую семью, он ощутил сладостную дрожь в руках и обжигающую твердость в районе паха.

– Маски! – Штефан услышал женский голос. – Резиновые маски… у всех на лицах.

Палач резко развернулся и увидел сидящую на коленях спиной к нему худую девушку. Штефан, вскинув автомат, нажал на спуск и только потом вспомнил, что магазин разряжен. Тогда он достал из кобуры пистолет, направив его на незнакомку. Обошел девушку по дуге и заглянул ей в лицо. Она была совсем юна и не особо-то красива. Чуть вытянутое лицо, белесые немытые локоны спадают на глаза, тонкие губы… в руках она теребила противогаз.

Незнакомка посмотрела на Штефана отстраненным взглядом и прошептала:

– Ты тоже в маске? Или это настоящее лицо?

Палач Пушкинской не обратил на ее слова никакого внимания. В нем еще сильнее разгорелась похоть. Он плотоядно осмотрел тело девушки, на котором камуфляж висел, как на вешалке, поскольку был на два размера больше.

– Сучка! – проговорил он вибрирующим фальцетом. – Сучка!

Какая же она молоденькая! Может, еще целочка. Нет, он не застрелит ее, он задушит, задушит сучку. А потом отымеет. Руки Штефана сомкнулись на горле девушки.

Ганс Брехер, звавшийся когда-то Ваней Колосковым, не видел круга света на полу и не оказался в зале, сияющем мраморной чистотой. Он шел по грязной платформе станции-призрака. Несколько раз, кляня себя, он поднимал ненужный шум, цепляясь ногами за какие-то полусгнившие картонные коробки. Автомат парень держал одной рукой, а другая с фонарем была просунута между цевьем и магазином. Он совсем не чувствовал страха; в душе нарастала странная смесь досады, раздражения и желания умереть. У Ганса не было времени на анализ своих чувств. Он просто и отчетливо понимал, что его благородство, желание защитить возлюбленную вошло в непримиримое противоречие с тем, что он сотворил сегодня, с убийством лучшего друга. И выхода из этой мерзкой ситуации не было. Теперь все поменялось. Навсегда. Безвозвратно. И оставалось лишь одно: идти дальше в черный омут отречения от собственного «я»… или же умереть.

Луч фонаря скользнул по человеческой фигуре. Ганс тут же среагировал, нажав на спуск. Автомат зашелся в рычащей трели, рука, не удержав оружие в нужном положении, скакнула вверх. Тень исчезла. Парень понял, что промахнулся, и разозлился на самого себя. Он направился туда, где только что стоял противник, осторожно заглянул за пилон, но никого не обнаружил.

– Я вижу людей, – донесся словно бы отовсюду спокойный шепот.

Ганс развернулся и выстрелил наугад, так и не определив, откуда доносится леденящий душу тихий голос.

– Ты не боишься, – разнесся над станцией все тот же шепот, – но ты в отчаянии. Я вижу.

– Иди на хрен! – выпалил Ганс, еле сдержавшись, чтобы снова не нажать на спуск, бездарно растратив очередную дюжину патронов.

– Да, так и есть, отчаяние, одиночество и непонимание. Вас здесь большинство таких… и что мне с вами делать?

Парню почудилось движение в черном проеме, и он выстрелил. Пронзительная автоматная очередь разрезала тишину зала, пули высекли ослепительные искры из мраморных плит.

– Бедный, запутавшийся сопляк! Тебе не выбраться из этой паутины.

– Иди на хрен! – заорал Ганс и снова нажал на спуск.

Несколько выстрелов – и магазин пуст, патроны закончились. До ушей парня донесся клокочущий хрип. Или показалось? Все-таки достал гада. Или нет? Просто обман слуха?

Ганс двинулся вперед. Фонарный луч блуждал по загаженному полу, перекидывался на грязный мрамор пилонов, растворялся в густой тьме. Там, где он рассчитывал увидеть скошенного очередью противника, никого не оказалось, – лишь остатки дурно пахнущего деревянного поддона опирались на обитый угол столба. Вдруг показалось, что сзади кто-то есть, и Ганс сразу же сообразил, что не перезарядил автомат. Поворачиваясь на сто восемьдесят градусов, он взял в рот фонарик, отделил магазин и, воткнув его в карман разгрузки, вытащил новый, начиненный тридцатью патронами. В этот миг бесшумная тень, мгновенно выделившаяся из непроглядной холодной мглы, молниеносно метнулась к нему.

– Как в старые времена, Фольгер, – Брут, оскалившись, шагнул вперед, – помнишь наши тренировки? Только ножи теперь не резиновые.

Исподлобья буравя взглядом противника, Феликс перекидывал свой маленький кинжал из руки в руку и молчал.

– Ты прав, – сказал штурмбаннфюрер, – лишние слова нам ни к чему. Зрелищная получится драка, боги порадуются.

Брут Арглистманн, он же Борис Холмских, ошибался или, возможно, лукавил: ножевой бой редко бывает зрелищным. По крайней мере, Фольгер так не считал, ибо исход поединка почти всегда решался в течение полуминуты.

Феликс пошел на Брута. Держа нож лезвием к большому пальцу, он вложил в боковой удар, как и положено, всю силу, работая не столько рукой, сколько ногой и корпусом. Лезвие, описав дугу, с бешеной скоростью устремилось к шее врага. Фольгер, ожидая, что штурмбаннфюрер отступит назад, попытавшись ударить ногой, опустил левую ладонь вниз, защищая пах. Но это был Брут, а не какой-нибудь заштатный боец. Диггер-наци подался чуть вперед, выставив блок. Феликс почувствовал боль в правой руке. Нож, который штурмбаннфюрер держал обратным хватом, метнулся к лицу Фольгера. Феликс, в последний момент слегка отклонившись вбок, успел отвести удар левой рукой, прикрывавшей пах, тут же отшатнулся и полоснул клинком предплечье штурмбаннфюрера, блокировавшее боковой удар. Впрочем, рана, нанесенная Бруту, была несерьезной, почти царапиной.

– Неплохо, – гаркнул диггер-наци, вытирая разрезанным и чуть замаранным кровью рукавом лицо, – неплохо…

Брут неожиданно ринулся в атаку, проведя комбинацию молниеносных ударов. Раз! Два! Три! Поменял хватку. Раз! Два! Три! Опять поменял хватку. Раз! Два…