Я моргала, не в силах в это поверить. Он что, теперь трахает Энджел? Прошло всего несколько недель. Я что, что-то пропустила?

– Энджел, я не знаю, что ты подумала…

– Пока, сучка, – сказала Энджел, захлопывая дверь перед моим носом.

При том что я не слишком преуспела в попытках пообщаться с Рыцарем – ни в школе, ни где-то еще, – Энджел внезапно стала проявлять дикую активность в отношении меня. Вместе со своими друзьями-гопниками. Она и еще кучка других мерзавок в вислых джинсах и больших серьгах кольцами начали поджидать меня возле шкафчика по утрам и на переменах. Они окружали меня в коридоре и делали вид, что хотят начать драку. Энджел говорила что-то милое типа: «Рыцарь сказал мне, что ты и сосать-то толком не умеешь», а ее подружки поддакивали: «А Энджел, может, беременна».

Я чувствовала себя преданной. Загнанной. Мне было страшно, одиноко, у меня было разбито сердце, и я была на грани суицида, я не понимала, что происходит. Это девка, которая только что говорила, что ее брат с друзьями надерут Рыцарю задницу, если он будет ко мне приставать. Это девка, из друга брата которой Рыцарь сделал отбивную возле их дома. Это девка, чей брат мог убить Рыцаря, если я перестану каждый месяц платить Тони, чтобы он помалкивал. Что, что я пропустила? У них внезапно случилась любовь? Рыцарь перестал защищать меня от них и пожелал подать им меня на чертовом блюде?

Это все не имело никакого смысла. Правда, мой мозг тоже не мог работать как следует, ведь он неделями питался только страхом и горем. Ни еды. Ни сна. Ни обучения. Вся эта роскошь осталась в прошлом.

Все, что у меня осталось, – Август, редкие встречи или разговоры по телефону с Джульет, блекнущие воспоминания об отношениях, которые, возможно, существовали только у меня в голове, да выцветающая татуировка на внутренней стороне безымянного пальца.

Рыцарь исчез, приятель Джульет вымогал у меня деньги, к Августу было нельзя, и все это значило, что у меня не осталось больше никаких способов перекантоваться после школы. Что вообще-то совершенно меня устраивало. Я все равно не хотела ни с кем общаться. Не хотела ржать, пить дешевое пиво и пялиться на дурацкие телешоу. Вся эта фигня казалась мне теперь очень глупой. Я каждый день по два часа сидела на бордюре, делала уроки и писала стихи, которые никто никогда не прочтет. Это было фан-нафиг-тастически.

Конечно, все это было в апреле, и большую часть времени мне приходилось прятаться под козырьком у самого выхода из коридора Б, чтобы не мокнуть под проливным дождем. Я могла бы пойти в учительскую, но что я, дура, что ли, торчать там вместе со всем школьным начальством, воняя сигаретным дымом. Лучше уж мокнуть.

В один особенно дождливый день я стояла, прислонившись к стене у выхода из коридора Б, и читала «Заводной апельсин», который, как мне удалось убедить своего преподавателя литературы, был исключительно подходящим примером английской литературы для моего сочинения. И тут одна из створок двери распахнулась и едва не впечатала меня в стену, к которой я прислонялась. К счастью, удар пришелся в основном на мои ботинки со стальными носами, а не в лицо, но я все равно закричала и уронила книжку.

Человек, который распахнул дверь, обернулся, и у меня тут же захватило то, что осталось от дыхания. Это был клевый парень. По-настоящему клевый парень с короткими черными, слегка торчащими волосами. На нем были майка с крутой группой, черные джинсы с цепочкой и черные «конверсы». Он, в ужасе, что чуть кого-то не раздавил, широко распахнул глаза, и они оказались зелеными, как у меня. И как будто были обведены подводкой, тоже как у меня.

Он был стройным, стильным, красивым и крутым, и мне сразу захотелось закрутить с ним.

– Черт! Я дико извиняюсь! – сказал зеленоглазый парень, наклоняясь, чтобы поднять мою насквозь промокшую книжку. Распрямившись, он протянул ее мне, коснулся моей руки и спросил: – Ты в порядке? Я даже не заметил, что ты тут стоишь.

Не знаю, то ли от его неожиданного прикосновения, то ли от неловкости, что меня почти раздавило дверью, но у меня запылало лицо, а слова застряли в горле. Я смотрела в эти огромные, прелестные, зеленые с черным глаза, и мне казалось, что я смотрю в зеркало. Они были теплыми и знакомыми. Не ледяными. Не мертвыми. Они были очень даже живыми и с сочувствием моргали.

«Черт, Биби, заговори уже!»

– Я нормально, – выдавила я и взяла мокрую тряпку, бывшую моей книжкой. – Спасибо.

Он улыбнулся в ответ, и у меня слегка подогнулись коленки.

– За что ты благодаришь? Я чуть тебя не убил.

– Не знаю, – рассмеялась я. – За это? – Я приподняла несчастную книжку, вода с которой потекла по моей руке прямо в рукав.

Зеленоглазый мальчик с интересом приподнял бровь.

– Ты благодаришь за то, что я испортил твою книжку?

– Нет, – ухмыльнулась я. – За то, что ты поднял мою испорченную книжку.

– Не хочешь поблагодарить меня, когда я ее заменю? – сказал он, игриво улыбаясь. – Кажется, у меня дома есть такая же.

– Ты приглашаешь меня к себе? – спросила я, хлопая ресницами, на которых впервые за долгое время еще оставалась не размазанная от слез тушь.

– Я собирался сказать, что принесу ее завтра, но твоя идея мне нравится больше.

Господи!

Мои щеки пылали. Я веду себя как скотина.

– Можешь принести ее завтра, – сдала я назад. – Это ничего. Я все равно жду, когда за мной приедут.

– А когда за тобой приедут? – спросил он.

– В полпятого.

Он рассмеялся, и от этого звука у меня внутри все сжалось.

– Так это еще больше часа! Давай, поехали.

– Я даже не знаю, как тебя зовут, – поддразнила я. – С незнакомцами ездить опасно.

Он протянул мне руку преувеличенно формальным жестом и представился:

– Тревор. Тревор Уолкотт.

Я выпрямилась, стараясь подавить смех, и пожала его красивую гладкую руку.

– Рада познакомиться, Тревор. Я Биби.

– Я знаю, кто ты, – сказал Тревор, не выпуская моей руки.

Мы с Тревором подбежали под дождем к маленькой двухдверной «Хонде Цивик» на ученической парковке. Тревор открыл мне дверь и смахнул с сиденья на пол пустые стаканчики и пачки от сигарет, чтобы я могла сесть.

Какой парень.

По пути Тревор рассказал мне, что они только что переехали в Джорджию из Детройта. Он сказал, что наша школа совсем не похожа на его прежнюю. Что она раза в три больше и что сегодня его наказали за опоздание, а в старой школе это никого не волновало.

Мы подъехали к его дому. Небольшое милое ранчо серо-голубого цвета стояло в квартале таких же небольших ранчо. Тревор сказал, что это дом друга его мамы и они просто живут тут временно, пока не обустроятся. То, как при слове «друг» он поерзал на сиденье и откашлялся, заставило меня подумать, что, возможно, этот «друг» был для его мамы кем-то большим.