Не сделавший хода даже пешкой, Анатолий Карпов 3 апреля 1975 года был провозглашен д-ром Эйве, президентом ФИДЕ, двенадцатым чемпионом мира. В этот день Бобби стал первым чемпионом, по своей воле отказавшимся от титула и шанса побороться за свою часть призового фонда… в 5 млн долларов! Этот отказ стал крупнейшим в истории спорта. Победитель получал 3.5 млн долларов, а проигравший гарантированно уносил с собой 1.5 млн. Ото всего отказался Бобби, и всего лишь из-за спора о правилах.

«Не имею понятия, почему Фишер отказался защищать титул», — холодно заявил Анатолий Карпов. Хотя он стал чемпионом, но без убедительного портфолио и его право носить корону тень Фишера подвергала сомнению. Он также лишился миллионов долларов, которые получил бы, если бы матч состоялся. Его хватило лишь на комментарий: «Беспрецедентный случай в шахматной истории».

Чтобы просто уйти в сторону от всей этой шумихи — недоразумения с матчем и постоянного роения репортеров и фотографов вокруг себя — Бобби предпринял двухмесячный кругосветный круиз. Его прошлые путешествия на кораблях — в Европу и обратно, с Филиппин в США через Гонконг — проходили в атмосфере отдыха: никаких телефонных звонков, почты, беспокоящих людей, замечательная еда круглый день. Небеса обетованные. Бобби отрастил бороду, его почти не узнавали, — он обрел мир и инкогнито ранних путешествий. К нему вернулось спокойное настроение, во всяком случае, на время поездки. Но он по-прежнему размышлял о расовых и религиозных вопросах, и однажды написал Этель Коллинз, что ему понравилась Индонезия, где он провел несколько дней на ферме, пока корабль находился в балийском доке. Отметив, что большинство людей — мусульмане, Бобби с одобрением отнесся к тому, что они сохранили свою «культурную чистоту». В Нью-Дели он купил за 15 долларов дорожные шахматы из сандалового дерева — со вставляющимися фигурами и красивым, тщательно проработанным дизайном — но почувствовал себя виноватым из-за того, что купил их задешево. Он понял, что мастеровой, который вырезал эту красоту, получил, вероятно, лишь малую часть от продажной цены.

Бобби был доволен жизнью, обосновавшись в квартире на цокольном этаже на Мокингбёрд-лейн в Южной Пасадене — тихом и спокойном месте вдали от мира, где он жил вот уже несколько лет. Его друзья из Церкви, Артур и Клаудия Мокароу, владели домом, и Клаудиа стала своего рода буфером для Бобби, отвечая на просьбы, отгоняя репортеров, и выполняя роль мажордома и местной Горгоны — она даже рассматривала поступавшие предложения (и отказываясь ото всех) без консультаций с Бобби.

Слова поддержки он слышал из неожиданных источников. Мэр Нью-Йорка Эдвард Кох написал ему письмо, в котором пытался убедить его вернуться за шахматную доску. «Ваше исключительное мастерство и гений, проявленные в самых трудных партиях, являются источником гордости для меня и всех тех, кого озаряет свет ваших замечательных достижений».

Довольно часто фотографы и репортеры высаживались десантом перед домом в надежде сделать фото Бобби или взять интервью. Однажды он сказал, что единственная вещь, вызывающая у него страх, называется «журналист», и для того, чтобы незаметно для прессы покидать дом и проникать в него от Бобби требовалась изобретательность Гудини и ловкость гимнаста. Иногда Бобби охватывала паника.

Если с ним хотел встретиться друг, он или она должны были сначала связаться с Клаудией, она спускалась вниз и либо говорила о контакте с Бобби лично, либо оставляла для него сообщение, а затем уже сам Бобби мог — при желании — сделать нужный звонок. На звонки Бобби отвечал напрямую лишь тогда, когда он сам их инициировал. Клаудиа отвозила его в труднодоступные места Лос-Анджелеса, или же он на автобусе добирался туда, куда ему хотелось. Бобби стал человеком рутины: около четырех часов пополудни он поднимался с постели и отправлялся в Лос-Анджелес или даунтаун Пасадены для первого обеда, затем рысканье по книжным магазинам, и поиск, поиск, поиск. Ему нравилась индийская и китайская кухня, и он поглощал огромные блюда разных салатов при любой возможности.

Когда книжная «охота» заканчивалась, он возвращался в Южную Пасадену ранним вечером для занятий в гимнастическом зале, затем сорок пять минут плавания, сауна. Ближе к ночи он был дома на Мокингбёрд-лейн, где погружался в мир чтения и работы над шахматами: наступал мир и покой. Если его не посещал никто из друзей, он редко выходил из дома поздним вечером, наслаждаясь безопасностью и комфортом своего жилища.

В его квартире повсюду валялись книги, журналы и одежда, пахло свежими апельсинами: Фишер покупал их, и другие фрукты и овощи целыми сумками. Каждый день он выпивал несколько одно-двух пинтовых кружек морковного сока. На столах и полках лежали дюжины бутылочек с витаминами, примочками, индийскими травяными настоями, таблетками на яде мексиканских гремучих гадюк, экзотическими чаями — все они, как верил Бобби, помогали ему выдерживать правильную, здоровую диету, — и излечивать от болезней, которые время от времени его поражали. Зачастую он брал с собой в ресторан переносную соковыжималку, заказывал завтрак и просил, чтобы ему принесли пустой бокал. Затем распечатывал упаковку с полудюжиной апельсинов, которые самолично выжимал на столе под смущенно-недоуменными взглядами официантов и посетителей ресторана. Он стал набирать вес, у него наросла мускулатура — он находился в отличной физической форме.

Бобби накопил сотни шахматных журналов на пяти или шести языках, всевозможных шахматных книг, большинство из которых ему прислала мать. Живущая в Йене (Восточная Германия) за «Железным занавесом», где она завершала свое медицинское образование, Регина могла покупать последнюю советскую шахматную литературу совсем за недорого, и она регулярно отправляла ее почтой своему сыну, иногда делая покупки наудачу, иногда по его заказу. Ему даже пришлось ее попросить больше этого не делать, — ему попросту негде стало хранить эту литературу.

Глубокой ночью он переигрывал партии из разных турниров: от Латвии до Англии, и от Югославии до Болгарии — он присвистывал и вскрикивал, анализируя ходы. Он так громко восклицал «Да!», «Абсурд!», «Этот конь!» или «Всегда ладью на эту горизонталь!», что его голос слышался на спокойной улице за окном. Вскрики Бобби иногда пугали случайных прохожих, несколько раз на него жаловались соседи.

К концу 1970-х Бобби не сыграл ни одной турнирной партии после Рейкьявика. Он продолжал работать над шахматами, но больше времени посвящал размышлениям над религиозными вопросами. Как-то раз его заметили на парковке с пачкой антисемитских листовок, в которых провозглашалось превосходство арийской расы. Он не только раздавал листовки прохожим, но и помещал их на ветровых стеклах автомобилей под «дворники». Постепенно его сбережения таяли, а кроме роялти, поступавших два раза в год за книги «Бобби Фишер учит шахматам» и «Мои 60 памятных партий», приносивших ему 6.000 долларов в год, других доходов он не имел.

То ли по собственному желанию, то ли по необходимости, Бобби выехал из дома Мокароу и обосновался в Лос-Анджелесе, в маленькой, неопрятной, темной и недорогой комнате на Орандж-авеню, в одном квартале от Уилшир-бульвара. Но в скором времени арендная плата стала слишком тяжелым бременем для Бобби. Он написал матери, которая жила в Никарагуа, где лечила pro bono местных бедняков, с просьбой о помощи. Она немедленно попросила его сестру Джоан посылать ее ежемесячный чек Социальной помощи Бобби для оплаты арендной платы. Джоан собирала чеки Регины, а затем помещала деньга в банк, чтобы у матери накапливались сбережения к моменту ее возвращения в США. Бобби получал и расходовал эти деньга в течение многих лет.