— Помните, Лидия, управляющий говорил, что многие просят показать им другой вариант судьбы?

— Что же, если аттракционы, то все-таки должны развлекать.

— Тот вариант, где нет Марии? Вряд ли мне интересно, а вникать, что там лучше ли, хуже, чего меньше или как раз вот больше, удачлив ли я, неудачлив…

Когда она умерла, я уничтожил все ее фото, все ее вещи сложил в сумки и избавился от них, сам не знаю, не помню как.

— Но зачем? — Лидия засмущалась этого своего дрогнувшего голоса.

— Я не знаю! Я сам так и не смог понять. Ее прах был развеян. Я так жалею о том, что исполнил эту ее волю. Если б была могилка, — Ветфельд замолчал. — Хотя и это неважно. — Добавил он после паузы.

Лидия сжала его руку чуть пониже локтя.

— Единственное, чего стоило просить у нашего управляющего, — Ветфельд благодарен Лидии за этот жест, — у его каруселек, получилось у меня и так — «печаль моя светла», так кажется сказал ваш поэт? То есть мне можно уже уезжать?! Можно жить, да? А что если они и добивались, чтобы не чудо, не аттракционы, а каждый из нас сам… Впрочем, мне-то что сейчас до этого. Хотя, если так, они правы, пусть и дидактичны, конечно, может, даже слишком дидактичны. Но отец Арбова, он-то уж точно не сам!

— В каком городе жила Мария? — вдруг спросила Лидия?

— Во Фрайбурге. Мария Кляйн из Фрайбурга, дочь потомственного часовщика Карла Кляйна. Я тогда пытался шутить на эту тему: семья, где из поколения в поколение управляют временем, ну и еще что-то в этом роде.

— Она, конечно же, ваша ровесница? — Лидия спросила между прочим, но это ее «между прочим» получилось каким-то нарочитым, чего не заметил Ветфельд.

— На месяц старше. Если быть точным, на месяц и десять дней. Я родился пятнадцатого мая, а она соответственно. Повторяла: «Курт, слушайся старших». Она и была старше меня на свою любовь ко мне. Я, наверно, уже утомил вас подробностями, — спохватился Ветфельд. — Я вообще всё о себе и о себе. Извините. Вы-то, Лидия, как?

— Аттракционы упорно игнорируют мои желания, равно как и полнейшее отсутствие оных. Сначала думала — показалось, но ясно, что это не просто так. Я все эти дни вас всех поучала: думайте, для чего. Вот я теперь и думаю. Как хорошо бы было посмеяться над аттракционом, попытаться уличить управляющего в шарлатанстве, но после появления отца Арбова!

— То есть вы остаетесь? — полуспросил Ветфельд.

— Ну да, за всё ж «уплочено», — усмехнулась Лидия.

Отец и сын Арбова на прогулке в саду.

— Надо же, — рассуждает Борис Арбов, — управляющий дал мне отдельный номер.

— Почему бы и нет, — говорит Арбов, — отель же стоит пустой.

— Я никогда не любил просить, а просить приходилось часто, точнее, всегда. А в подкорке сидит ожидание отказа. Ладно, не буду об этих своих советских, совковых — о комплексах советского, на всякий случай боящегося жизни еврея. Кстати, Сема, ты ведь только делаешь вид, что в тебе этого нет. Ну, и правильно, что делаешь. Правильно. Нельзя привыкать к самому себе. Что касается меня сегодняшнего, я думал, вдруг управляющий скажет, что покойникам вообще не положено.

— Папа, ты считаешь, что это так уж остроумно?

— Вот этого, — отец Арбова показывает на вздувшуюся жилу на тыльной стороне своей ладони — не было раньше. Вот этой — он расстегнул воротник рубашки — папилломы тоже не было. Я не уверен, что она могла вырасти за время моей смерти.

— Ты это к чему? — напрягся Арбов.

— Скажешь, и группа крови и набор хронических заболеваний — все сходится. И вот большой палец левой руки чуть короче своего собрата на правой, как и раньше… при жизни. Все мое, всё родное. Не спорю. Но всё равно ощущение такое, что это не мое тело. Не совсем моё. Реконструкция какая-то. Эта комбинация из своего, всегдашнего, само собой разумеющегося и чужого, заемного — жутко это, понимаешь? Кажется, проще было, если б всё было чужим. А так: своё, своё, своё и вдруг крайняя плоть не моя.

— Папа! Прошло же десять лет, в конце концов.

— Судя по всему, я восстановлен в том возрасте, в котором, — он запнулся, — я и ушел… Меня не стали старить на эти десять лет. Побоялись за мое самочувствие, видимо. Кстати, получается, что я стал ближе к тебе по возрасту, так если бы родил тебя не в двадцать пять, а в пятнадцать.

— Ну, и что из этого?

— Ты прав, Сема, наверное, ничего. Но тело всё-таки не моё, пусть оно в чём-то лучше, я оценил, конечно. — Вдруг: — Мне страшно! — Пауза. — Глупо? В моём положении мне еще и бояться?! Я должен излучать радость, как советовали твои друзья, продуцировать мудрость — сплошную, неразбавленную, концентрированную. А мне вот страшно. Понимаешь, страшно.

— Насчет тела, папа, допустим, ты прав. Но ты же не есть своё тело и только, ведь так?

— Быть муляжом самого себя?

— Ты это ты. Ты есть ты. Ты есть . И это главное — не дослушал его Арбов. — Я понимаю, конечно, тело не ботинки, не пиджак…. Но лишнюю родинку или складку на кожице пениса мы переживем во имя главного.

— Насчет того, что я есть я…

Отец начал мять пальцами ямочку на подбородке, как он делал в моменты глубокой задумчивости при жизни. Как он делал всегда , когда напряженно думал.

— Скажи, — отец Арбова, что-то преодолевал в себе — скажи, ты знаешь, что в юности я однажды подхватил небольшую венерическую?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Ты можешь просто сказать, знаешь или нет?

— Но…

— Просто да или нет! Неужели это так трудно, я не понимаю.

— Откуда мне было знать.

— Ну, может, мама рассказывала.

— Она говорила о тебе всегда только хорошее. Он так устроена, ты должен помнить вообще-то.

— То есть, о триппере ты не знаешь?

— Сказал же, нет.

— Но я-то знаю, — обрадовался отец Арбова.

— Погоди, погоди. — Арбов даже схватил его за руку. — Ты проверяешь, не соткан ли ты из моих воспоминаний о тебе?! Не есть ли ты материализация моей памяти? Папа, ты что, считаешь, наш управляющий Лема начитался? — Арбов отпустил его руку.

— Скажи, сын, а ты знаешь…

— Если ты о том, что тридцать лет назад изменил маме — не знаю! — кричит Арбов. — И оставь меня в покое со своей изнанкой. Ты не отсюда. — Арбов стучит пальцем по своей голове.

— Помнишь, ты всегда говорил, что я раб своего характера. А вот сейчас, по «воскрешении», я, кажется, перестал им быть, то есть во мне стало куда как меньше дерьма.

— И ты вообразил, что это потому, что я идеализирую тебя в своих воспоминаниях?! Не обольщайся, — попытался Арбов.

— Но я и не стал таким, каким хотел быть или же должен быть, — не слушал его, продолжал свое Борис Арбов. — Как это всё теперь неважно, незначимо. — Он замолчал. — Но я и не из собственного прошлого. Точнее, не из прошлого только. Не из собственной жизни, не из судьбы.