Еще до этих событий, во время кампании против Кизингера, международная пресса стала приписывать Кларсфельдам роль агентов-провокаторов. Публикуя разоблачающие статьи о канцлере и озвучивая свою позицию в суде, где рассматривалось ее дело, Беата сделала обескураживающий вывод: ее крестовый поход сам по себе не слишком интересует прессу. «Я поняла, – вспоминает она, – что мои заявления бывают замечены только тогда, когда я совершаю сенсационный поступок наподобие тех, о каких любят писать газеты». Серж прокомментировал ситуацию так: «Мы были слабы, и потому нам приходилось идти на сильные меры».

В случае с Кизингером требовались меры не только сильные, но и рискованные. Воспользовавшись девичьей фамилией, чтобы не возбуждать подозрений, Беата забронировала зрительский билет на заседание западногерманского парламента, которое должно было состояться 30 марта и на котором, как ей было известно, собирался выступать Кизингер. Она приехала в Бонн с простым планом: бросить канцлеру вызов в присутствии сотен парламентариев.

Войдя в зал, Беата испугалась, что «не отважится открыть рот», но в назначенный момент преодолела робость и дважды крикнула так громко, как только смогла: «Кизингер! Нацист! В отставку!» Канцлер прервал свою речь. В этот момент охранники подскочили к Беате, зажали ей рот и выволокли ее из зала. После этого она три часа провела в ближайшем отделении полиции.

На следующий день в газетах появились фотографии Беаты Кларсфельд: вот она кричит, размахивая кулаками, вот ее схватили. Вернувшись в Париж, она собрала перед зданием посольства ФРГ студентов с плакатами «Кизингер – нацист». Примерно в то же время подобные лозунги зазвучали в самой Германии.

Почувствовав воодушевление, Беата решила не останавливаться на достигнутом. Шел 1968 год – год зрелищных и не всегда мирных демонстраций. На одном из митингов в Западной Германии Кларсфельд поклялась прилюдно дать Кизингеру пощечину. Многие из присутствовавших ухмыльнулись, восприняв это заявление как пустую фигуру речи. Но Беата говорила серьезно. На ноябрь 1968 года был запланирован съезд христианских демократов в Западном Берлине. Беата приготовилась действовать. Раиса, мать Сержа, отговаривала ее, твердя: «Тебя могут убить!» Серж тоже признавал рискованность замысла, но все же поддержал жену. Отчасти потому, что понимал: Беату все равно не переубедить.

Приехав в Берлин, она вошла в контакт с представителями прессы и получила от одного фотографа пропуск на съезд, а когда настал заветный день, вооружилась для убедительности блокнотом, вошла в зал и протиснулась поближе к платформе, где сидел Кизингер в окружении других партийных деятелей. Сказав охраннику, будто просто хочет пробраться к подруге, Беата подошла к канцлеру сзади, а когда тот обернулся, ударила его по щеке, воскликнув: «Нацист! Нацист!» Воцарился хаос. Нарушительницу порядка оттащили от Кизингера, но она успела расслышать, как он спросил: «Это и есть та самая Кларсфельд?»

Когда Беата оказалась в заключении, Эрнст Леммер, коллега канцлера по Христианско-демократическому союзу, спросил ее:

– Зачем вы это сделали?

Она ответила:

– Чтобы мир знал, что есть немцы, которые не намерены терпеть такой позор.

Тогда Леммер только покачал головой, а позднее заявил журналистам:

– Эта женщина была бы привлекательной, если бы не болезненный вид, и она страдает от сексуальной неудовлетворенности.

После того как его заявление напечатали в журнале «Штерн», Леммер письменно извинился: «Говоря это, я не знал, что фрау Кларсфельд замужем и имеет ребенка. Не знал я и того, что отец ее мужа погиб в Освенциме».

Беата получила год тюрьмы, но в тот же день вышла на свободу. После подачи апелляции срок сократили до четырех месяцев условно. Так или иначе, тюрьма – не самое страшное, что ей угрожало. Вспоминая те события, Серж говорит: «Телохранители Кизингера были вооружены, однако не могли стрелять из-за скопления народа». При других обстоятельствах они, вероятно, повели бы себя не столь сдержанно. В год гибели Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди женщину, подошедшую к канцлеру слишком близко, могли принять за убийцу. «Им бы ничего не стоило меня прикончить», – признает Беата.

В следующем году христианские демократы уступили на выборах социал-демократам, чей лидер, Вилли Брандт, стал новым канцлером. «Стоило Кизингеру уйти с политической арены, о нем тут же забыли», – отмечает Беата, удовлетворенная тем, что сделала «скромный, но ощутимый вклад в победу прогрессивных сил». Приход к власти политика, которому она давно симпатизировала, очень обрадовал Кларсфельд. Брандт отменил условное наказание, назначенное ей за пощечину Кизингеру.[568]

Ни она, ни ее муж не собирались отказываться от дальнейшего преследования нацистских преступников, как бы опасно это ни было. Когда у супружеской пары созрел план очередного опасного мероприятия, Серж, до сих пор остававшийся в тени (в кампании против Кизингера он занимался преимущественно сбором данных), выступил равноправным партнером жены.

* * *

Убежденные в том, что бывшие нацистские палачи не должны доживать свой век в спокойствии и комфорте, Кларсфельды по понятным причинам стремились в первую очередь разыскать бывших высших руководителей СС и гестапо, которые несли ответственность за арест и депортацию французских евреев. Однако между Францией и Германией существовали сложные соглашения, которые были на руку многим нацистским преступникам и чрезвычайно усложняли задачу для Сержа и Беаты.[569]

Французская сторона постановила не выдавать германским судам списки граждан Германии, осужденных за преступления во Франции. Изначально такое решение было принято потому, что в результате передачи из рук французского правосудия в руки правосудия западногерманского недавние нацисты могли рассчитывать на излишнюю мягкость (ведь многие судьи сами служили фюреру). Однако эта мера возымела обратный эффект. Поскольку ФРГ своих граждан тоже не выдавала, бывшие эсэсовцы, служившие во Франции, которые подозревались или обвинялись французской стороной в причастности к массовым убийствам во Франции, вернувшись на родину, могли жить, не боясь возмездия.

Наконец французы решили отменить ранее принятое постановление, чтобы нацисты, служившие во Франции, предстали перед судом у себя дома. Кларсфельды, конечно же, активно поддержали эту запоздалую инициативу. Кроме того, они, наряду с Визенталем и другими общественными деятелями, потребовали продления срока давности для военных преступлений, поскольку законодательство, действовавшее на тот момент, обеспечивало спокойную старость множеству нацистских преступников. Обе битвы, растянувшись на годы, привели сначала к частичной, а затем и к полной победе. В 1979 году в ФРГ был отменен срок давности для убийств, геноцида и преступлений против человечества.[570]