еще не так все перековеркала. За глаза его Циркачом или Безруким звали. Мол, иди к Безрукому (Циркачу), этот уж сделает!

У Ивана отец печником был и дед, а у деда и отец, и дед тоже печниками были. А дальше в родословную глубь все терялось. В общем, профессия у него — наследственная. И поэтому толк и секреты ее он знал — отец все ему передал.

До фашистского нашествия мечтал Иван прославиться по своей специальности. «Уеду на знаменитую стройку, — мечтал он. — Эх, как начну кирпичики класть! Первым буду! Все сразу: молодой стахановец Иван Трофимович Першин! А портрет в газетах напечатают. На слеты и совещания станут приглашать. А я еще лучше работать! Этак еще и до депутата Верховного Совета дойду», — сладко мечтал семнадцатилетний Иван. А чтобы подготовиться к ударной работе, нанялся он на строительство в Загорске, деревня-то их, слава Богу, прямо на окраине города была (теперь-то слилась!). С отцом, конечно, поругался, отец подручного терял. Но Иван не отступал — мечту наяву видел. Со строительства его в армию взяли. А тут война.

Руку он летом 42‑го потерял под Ростовом. Ему еще не было девятнадцати лет. Попал в плен. Он пронюхал о подполье в лагере, но его сторонились. Иван почувствовал, что намечается побег: и так, и сяк, и заискивал, и просил. Вежливые плечами пожимают: с чего бы это он? А злые — те матюгом трехэтажным: катись, мол... Одним словом — обуза! Но он выследил последний час, когда они уже бежать должны, и к Богданову, года на два был старше его, но по всему — заводила.

— На! — протягивает ему «вальтер». — Лучше сразу прикончи.

— Откуда?

— В печке хранил.

— Туда и спрячь.

— Боишься, что безрукий обузой будет?! Все равно же таясь пойдете.

— Ладно.

Богданову всегда было стыдно перед Иваном. Потом, когда они в Италии из беглых заключенных, в основном славян — поляки, чехи, словаки, сербы, хорваты, — «русский отряд» создали и Матвей Богданов командиром стал, он Ивана при себе вроде ординарца держал: совесть не давала ему покоя за то, что они в лагере исключали Безрукого из группы побега. Их отряд прославился в Италии. Немцы за голову Богданова баснословные деньги обещали. Объявления с портретом висели во всех предальпийских деревнях...

Была в одной деревне девушка Мария, которая полюбила безрукого Ивана. Но война кончилась, на Родину надо было возвращаться.

В Вене — сортировочный пункт. Началось дознание: как в плен попал? У Ивана-то все просто: руку потерял, в бессознательности и попал. А их командира Матвея Богданова и других с ним до окончательного выяснения лес рубить на Север отправили...

Вернулся безрукий Иван в Загорск — молодой, при силе, мало ли что без руки. Лучшая девка за него замуж пошла. Хоть и без наград, все равно фронтовик. Устроился работать на строительство кладовщиком. И к своему печному делу опять приобщился: время-то свободное находилось. Жили в достатке. Дочь родилась, потом сын. А жена его безрукости стеснялась. Первые годы ничего, а потом все хуже и хуже. Ко всему прочему жадная до денег оказалась. Стала на рынке картошкой торговать. В Москву возила. Не от нужды, от жадности. Спуталась с одним армянином из Геленджика. Картошку на виноград поменяла. К нему уехала с сыном. Кому печное мастерство передавать? Некому. Дочь при нем осталась. Техникум кончила, в Загорске работает. В дом парня привела, живут, внук родился — своя семья. А Иван — вроде лишний.

II

От Троице-Сергиевой лавры, где с тылу в монастырских постройках городская больница разместилась, начинается улица Кирова, которая по прямой выходит на окраину Загорска к оврагу. Овраг зарос орешником, по дну ручеек течет. Перед этим оврагом остановились окраинные дома города — это-то и была раньше Иванова деревня. Здесь в одном из крепких бревенчатых домов сейчас и живет безрукий Иван. А за оврагом через поле в последние годы поселок московских садоводов возник. Раньше дощатые хибарки лепили, а теперь дачные виллы строят.

Один из самых популярных строителей — плотник Алексеич, Василий Алексеевич Овсянников. Старик уже, под семьдесят ему. Годы ссутулили его, но в силе еще. Лицо спокойное, с благородством, полное. Оттого и морщины незаметны, и годов на десяток меньше дают. На тот десяток, когда он с производства на пенсию вышел и когда садовое строительство началось. Добрая треть поселка им выстроена. Он здесь уважаемый и почетный человек. Сам Алексеич в каменных делах понимает, но не настолько, чтобы здесь высокое качество давать. Потому он всегда Ивана «на фундамент» приглашает. Но не ждет, пока тот фундамент сложит, а помогает ему. Знает, как тому нелегко землю копать да цементный раствор мешать. На пару сподручней и быстрее, а уж кладка — Иваново искусство. Так их и знают — Алексеич и Иван. Некоторые хозяева их работы годами ждут. Хоть и берут чуток дороже других, но зато делают добросовестно, на век. Такие теперь — редкость. А мастер уважать себя обязан...

Стоит конец сентября. Ветер прохладный, но солнечно. В саду шуршат палые листья. Алексеич с Иваном работают у некоего Сдобнова, проведшего несколько лет за границей. Сад-то он в свое время посадил, а дом построить не успел. Два года он умолял мастеров поставить ему дачу, цену высокую назначал, ан нет. У тех очередь, люди они честные. Ну вот за месяц до зимы приступили, фундамент нужно сложить, чтобы с первой весенней проталиной за дом взяться.

Иван азартен в работе. Шлеп, шлеп мастерком раствор. Левой ногой кирпич вдвигает, притоптывает. Циркач, да и все. Потный, рыжая щетина на лице с влагой, блестит на солнце, как рыбья чешуя. Редкий чуб прилип к высокому белому лбу с двумя глубокими морщинами. Темп задает Иван, ни о чем не думает — кирпич, раствор, раствор, кирпич, придвинет, притопнет. На Алексеича покрикивает: «Что ты, твою мать, раствор плохо размешал?! Следом: «Кирпич где, твою мать?! Что ты шевелишься, как корова на дороге?!» С полной отдачей работает, зло. Знает, что остановись — все тело заломит, единственную руку и ту с болью поднимешь. К вечеру всегда извиняется: «Ты уж прости, Василий Алексеич, что гнал тебя. Ты же знаешь, что мне остановиться нельзя, немощным делаюсь». — «Да ить я привык», — добродушно похихикает Алексеич.

Теперь