– Хорошее дело. – На Максима Максимовича свалилась вековая усталость. – Значит, ты рисковал, потому что рассердил меня?

Мальчик помялся. Ему очень важно было вернуть отцовское одобрение, но не эта причина была главной.

– Меня обманули и предали. Выставили слабым, – проговорил Саша. – Ты сам учил: слабость и доброта – разные вещи. Если подданные узнают, что наследник слаб, решат, что их завтрашний день не гарантирован. Мы не можем себе этого позволить.

Максим Максимович хмыкнул. Молодец, нечего сказать! А предупредить можно было?

– Дай-ка Кройстдорфа.

Минут пять Государь метал на голову своего начальника безопасности громы и молнии. Потом отключился.

– С первым покушением вас. – Карл Вильгельмович обернулся к Саше.

– Дядя Алекс… Ваше высокопревосходительство. – Наследник выпрямился. – Я принял участие в вашей операции захвата. Но я хочу, чтобы вы знали: между нами все остается сложно.

Кройстдорф вздохнул.

– Между нами теперь навсегда останется сложно, – проронил он сквозь зубы. – Вы хотели доказать Государю свою храбрость. Показать, что заслуживаете доверия и титула. Я помог. Но и только. Вам не за что меня прощать: я делал свою работу. Но и не за что любить – работа была сделана.

Саша хотел что-то сказать, но махнул рукой. Ему тоже было больно. Он с детства привык видеть в Кройстдорфе не просто нерушимую защиту, а друга своей семьи. Значит, и его собственного друга? Или только друга отца?

– Что будет с графиней Ливен? – спросил он, чтобы разогнать тучу одолевавших его мыслей. – Ей предъявят обвинения? Станут допрашивать?

– Ввиду деликатности ее роли, – произнес Кройстдорф, – думаю, дело обойдется закрытым, я бы даже сказал, домашним расследованием.

– А Светланин?

Карл Вильгельмович поморщился.

– Мне кажется, что ваша августейшая мать сама предпочтет поговорить со своим учителем русского и решит его участь сообразно ответам, которые он даст.

* * *

Татьяна Федоровна стояла у окна. В императорских покоях всегда заботились о том, чтобы жилые комнаты не поднимались выше 3-го этажа. В коттедже были только 2-й и чердак, откуда муж любил смотреть в медную трубу на море и где для детей сделали раздвижную крышу, чтобы установить телескоп – поближе к звездам.

Из Большого Кремлевского дворца, где сейчас находилась императрица, было видно только подбрюшье неба. Сегодня серого, с бесконечно двигавшимися на горизонте вереницами антигравов. Летать непосредственно над Кремлем запрещалось. Внутреннее, «малое», как здесь говорили, ПВО могло не только усадить на площадки соседних высоток, а запросто сбить нарушителя, потом поймать тяговым лучом и оттащить останки на окраину города, где и разбираться: кто это вздумал на велосипеде с крыльями кружить над Красной площадью?

Поэтому длинные гирлянды огней, точно стянутые с новогодней елки, маячили в отдалении. Она еще помнила времена, когда в небе обходились без специальной парящей разметки и нарочно проложенных трасс движения. Над столицей вообще старались не задерживаться. Разве что на людную улицу садился вагончик с мороженым. Или в Парке культуры кабинки разом отчаливали от стыковочных площадок колеса обозрения и вереницей взмывали к звездам, выделывали разные пируэты в воздухе, позволяя катающимся оглядеть Москву с птичьего полета, и даже, по желанию гостей, исполняли мертвые петли.

Как красив мир, подсвеченный рождественскими огоньками! Неужели ей в такую пору предстоит выгнать воспитателя старшего сына? Человека, с которым дети привыкли открывать подарки? Который пишет им под каждый Новый год новую сказку в стихах, а потом помогает поставить на домашней сцене? Как глубоко врос в ее семью этот немногословный, кроткий человек!

– Василий Львович, неужели это правда?

Светланин стоял в дверях ее белой гостиной, и царица повернулась к нему, точно ища поддержки в обрушившемся на нее горе.

– Как вы могли?

Поэт молчал.

– Мы так доверяли вам. Так любили, – вырвалось у нее. – Мы считали вас своим домашним человеком.

Воистину, царям надо трижды подумать, прежде чем допускать кого-то так близко.

– Объясните хоть почему? – По щекам Татьяны Федоровны текли слезы. – Вы встретили меня и научили русскому. Разве мы не были добры к вам? Когда? В чем?

Светланин боднул воздух своей толстой головой и проронил:

– Ко мне – да. Но ведь вы даже не задались вопросами: откуда я? Что я такое? С кем связан?

Первый поэт России, романтик, добряк. Какие еще вопросы?

– Помните, в начале царствования вашего супруга было возмущение? С умыслом на цареубийство и мятеж войск? Не верили, что прежний цесаревич Алексей действительно утонул в Японском море. Не хотели присягать новому. Все тогда говорили, как глупо действовали заговорщики: вышли, постояли возле Сената, и – кровавая каша, которую устроил ваш супруг, чтобы мятеж не разросся дальше. – Светланин вытащил из кармана платок и промокнул голову. – Взяли человек триста, солдат простили. А офицеров отправили в рудники на хребтах за шельфом. Некоторые бежали. Например, Коренев и Осендовский. Теперь оперились, – едва не с гордостью произнес поэт, – настоящие журналисты в Лондоне. Тревожат умы.

Татьяна Федоровна начала терять терпение. Прежде ее учитель никогда не выказывал такой приязни к заговорщикам.

– Я не понимаю, какое все это могло иметь отношение к вашему нынешнему поступку? – Она ощутила, что помимо воли ее слезы высохли на глазах.

– Помните осужденных? – повторил Светланин. – Пятерых мучеников, для которых на один день, всего только на один день, смертная казнь была возвращена в наше законодательство?

– Но ведь ее тут же опять отменили! – возмутилась императрица.

– Что толку? Дело было сделано. – Поэт воздел ручки к потолку. – Они уже болтались в петле. Помните их имена?

«Если и помнила, то тотчас забыла!» – Татьяна Федоровна готова была топнуть ногой. Сколько тогда перенес Макс! Казнить – не казнить? И если казнить, то кто из всех виновнее?

– Не трудитесь, – пепельными губами произнес Светланин. – Фузелер, Кондратьев, Мирмидон-Амурский, Безнин-Покалов, Лялич. Только имена. А Кондратьев был настоящим поэтом. Бойцом. Не то что я. Спрятался, струсил, прижился к царской семье, привязался душой к Саше. Но! – Светланин затряс пальцем в воздухе. – Есть всему мера. Кондратьев был моим учеником. Больше. Другом. Больше. – По щекам воспитателя потекли слезы. – Вы должны быть горды, мадам, ваш сын никогда не будет тираном.

Татьяна Федоровна молчала, у нее в голове не укладывалось признание поэта. Неужели ради десять лет как повешенного несостоявшегося цареубийцы нужно предавать ее сына?

– Я вам вот что скажу, Василий Львович, – твердо произнесла императрица. – Ваша вина так очевидна, что отдай я вас, и суд был бы скорым и для всех понятным. Без виселицы, конечно, и без рудников, но вот тюрьма на Марсе, думаю, ожидала бы вас неизбежно.