Глашатаи объявили комендантский час. Газеты хранили молчание, но множились слухи. В садах и на бульварах, в каминных залах и курительных салонах шепотом пересказывались сплетни. Говорили, младший брат Генриха Руа намеревался совершить переворот и малой кровью взойти на трон, но теперь он вынужден силой, штурмом взять власть над Полисом. Говорили, каждый третий рыбак держит под подушкой герб Руа и грезит о разрушении Оазиса.

«А буря? Разве это не дурной знак? Разве не гневается Творец на милорда? Старый Маринк унизил Гармонию, он изменял бедной герцогине, он был у любовницы в час, когда герцогиня умирала…»

Человек, рассуждавший так, тем же вечером давал показания в Юго-Восточной башне, а позже скончался от побоев.

Чиновники вздрагивали в спальнях, прислушиваясь к шепоту сквозняков, и на ночь подпирали двери тумбочками. Им снился Нэй, зачитывающий приказ об аресте.

Что до Нэя – ему снилась Лита. В платье из синего волнистого шелка она прижималась к нему, девичье колено толкалось в пах, полные губы раздвигались, являя частокол острых желтых зубов… и Нэй просыпался в холодном поту.

– Георг! Рад приветствовать вас!

Серпис, начальник полиции, сменил синий камзол на мешковатую робу и фартук, красный от крови. В крови были испачканы его пышные усы, багровые точки покрывали лоб. Давненько Нэй не видел кнутмастера таким воодушевленным.

– Работаете? – хмыкнул колдун. Над трупами жужжали мухи, лярвы нежились в мертвечине.

– Дел по горло! – пожаловался Серпис и добавил, блеснув зрачками: – Мы снова используем боль-машину.

– Искренне поздравляю. – Орудие для пыток, сочленение колес, механических гусениц и отточенных лезвий, запретили еще при Руа. – Позвольте, кнутмастер, мне приказано снова осмотреть комнату Сореля.

Начальник «Черного кабинета» обитал на верхнем этаже башни. Чтобы попасть к нему, надо было миновать тюремные коридоры.

– Мне сообщили. – Серпис, впрочем, не сдвинулся с места. – Простите, Георг, но я вынужден вас предупредить. Сотворение любого заклинания, направленного на заключенных или тюремщиков, вы обязаны утвердить со мной. В противном случае несанкционированная магия будет расценена как предательство Гармонии и лично милорда.

– Всенепременно. – Нэю пришлось сделать над собой усилие, чтобы тут же не заколдовать кнутмастера.

Не слушая дальнейшие разглагольствования Серписа, Нэй зашагал к винтовой лестнице. В камерах трудились штатные садисты Маринка. Кто-то звал маму, кто-то предсмертно булькал. Лишенные эмоций голоса расспрашивали о Махаке и Сореле, мелькали имена Бальтазара Руа и даже Галля. Подозрения милорда пали на Церковь Распятого: слишком велико было честолюбие кардинала, чтобы тот не соблазнился теоретическим предложением заговорщиков. Но доказательства отсутствовали, и Нэй чувствовал, что Маринк боится прямых обвинений и открытой конфронтации с Галлем. Сколько людей в Оазисе молятся Распятому Человеку и его Отцу-Голубю? Точные подсчеты никогда не проводились, но на воскресных проповедях в храме камню было негде упасть…

Ножны монотонно похлопывали по бедру. Крики утихли внизу, лестница сделала виток, второй…

Она здесь, – подсказал Вийон.

Нэй свернул в узкий коридор, зажег пламя в кристалле. Крысы брызнули прочь от света. В стыках каменных блоков Нэй разглядел засохшую кровь и выдранные с корнем ногти. Вийон вылез из-под куртки, оседлал плечо хозяина. Принюхивался с опаской: духу не нравилось в этой удушливой полутьме.

Третья слева.

Нэй остановился. Дверь из стали в три дюйма толщиной была оснащена зарешеченным оконцем. Кристалл тихо стукнулся в прутья и озарил тесную комнатушку без окон.

Камера, в которую Венону заключили после первой попытки устранить Литу, была графской резиденцией по сравнению с теперешним местом пребывания. Ни нар, ни стола, ни даже канавы для испражнений. Голые стены в бурых потеках. Компания белесых пауков. Зеркало.

Венону заковали как дикого зверя. Цепи перечеркивали грудную клетку, опоясывали талию, впивались в промежность. Обмотанные руки были разъяты в стороны, крестом. Колени упирались в пол, а голова покоилась на груди, занавешенная змеями косичек. Цепь натянули так туго, что звенья порвали кожу. Венона в карцере была полностью обнаженной. Моча под ней превратилась в желтый лед.

«Что же ты натворила?» – подумал Нэй, сглатывая горечь. Будто Венона сама себя покрыла цепями, синяками и ссадинами. Зазвенели кандалы. Услышав немой вопрос, Венона Банти оторвала подбородок от груди. Красная маска лоснилась за косичками.

Нэю показалось, его швырнули в холодную воду, кишащую тролльвалами. Мускулы одеревенели.

В конце концов тюремщики добились от Банти большего, чем от прочих сторонников Руа. Любовница Сореля, молчаливая сперва, разговорилась в процессе. Она-то и поведала о Лингбакре.

В кабинете Маринка висел любопытный гобелен, изображающий сцену абордажного боя. Фоном для схватки служило чудовище, замаскировавшееся под остров, овеянное легендами полумифическое существо, которому поклонялись жители южных атоллов. Дардон и Гвиди писали в бестиарии о гигантской черепахе, носящей на своей спине целый город, но в комментариях уточняли, что речь, скорее всего, идет о вымышленном звере, о плавучей деревне, принятой суеверными дикарями за животное. В плаваниях Нэй встречал очевидцев, наблюдавших, как, окутанный туманом, Лингбакр плывет по пустынным руслам. Выходит, они не врали. Выходит, живой остров был реальным, а Балтазар Руа отыскал его и каким-то образом приручил…

«Он приплывет за мной! – кричала Венона, когда была еще способна кричать. Пустые угрозы, скрупулезно запротоколированные Серписом. – Лингбакр сожрет ваш Полис, и на руинах поселятся вепри! Я стану батлером вепрей!»

Сейчас она не кричала. Глаз ее – единственный уцелевший глаз – сфокусировался на госте. То, что Нэй принял за маску, было новым лицом изменщицы. Прежнее лицо срезали и скормили крысам. Дыра вместо носа, черный провал выжженной и выскобленной глазницы и обломки зубов, торчащие из десен; губы, жарко целовавшие Нэя, тоже срезали под корень.

От вида этой оскверненной красоты Нэю хотелось застонать.

Да, Венона калечила соперниц, намеревалась убить Литу и чудесного мальчика Алтона… Северянкой руководила корысть, жажда власти и наживы – нечто присущее жалкой человеческой природе. Та жестокость, с которой по приказу милорда уничтожили ее внешность, не была оправдана ничем, кроме садистского удовольствия. И зеркало, установленное напротив Веноны в голом карцере, отражало не только изувеченный лик заговорщицы. Оно отражало уродство всего Оазиса.

– Орг… г-г… орг…

«Она произносит мое имя», – понял Нэй.

Венона не могла видеть лица визитера, заслоненного светом в маленьком оконце, и, возможно, в каждом мяснике Пыточной она узнавала Нэя. От этой мысли колдуна пронял озноб.

– У… эй… эня… Жалуста… у… эй…