Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Иди, – машет карлик. И набрасывается на меня: – Чего таращишься, дура! Вон мусорные пакеты лежат – возьми. Тебе еще полы здесь мыть и стены. А времени в обрез. Шевелись!
Вздрогнув, поднимаю рулон одноразовых мусорных пакетов.
– Ты сам Великой Екатерине доложишь? – бросает в спину приближенной к Старухе особе карлик.
– Про труп?
– Да. И что нужно крыс срочно потравить, а то и в жилой сектор могут полезть. Не знаю, как ты, а я не хочу проснуться оттого, что какая-то прожорливая тварь грызет мое лицо. Оно мне дорого как память о папе, которого я не знал.
Не сразу, но смысл сказанного просочился в одеревеневший от страха мозг. Крысы. Они думают, что Федю загрызли крысы. А это значит, они не знают, что к этому моменту он был мертв. И выходит…
Что следует из подобного умозаключения? В голове никак не хочет формироваться мысль. Но страх, ворча, ослабляет хватку ледяных пальцев.
Засовывая окровавленное тело в мешок, я отчего-то вспоминаю нашу первую ночь. Все вышло так нелепо и от этого даже мило. А потом перед глазами встала последняя ночь. Не вчерашняя, а та – в палатке. Гадкое чувство удовлетворения довольно попискивает в глубине души.
Застывшее тело не желает помещаться в мешке. Мешают разведенные в стороны руки.
– Почему ты так долго? – нервно торопит Господин Кнут, словно домашнего любимца поглаживая пристроенную на изгибе локтя плеть.
– Не сгибаются, – усердно кряхчу я.
Карлик несколько мгновений рассматривает меня, затем опускает взгляд на тело.
– Ломай.
– Но… – растерялась я.
Пройдясь плетью по моим ребрам, надсмотрщик берет с полки пилу. Ту самую, которой, по словам Феди, я должна была перепилить цепь.
– Не можешь сломать – пили. И быстро!
Зажмурившись, я с остервенелым отчаянием рванула инструмент на себя. Хищно скалящее зубы полотно завибрировало, загудело.
Правая рука опухла, посинела и болит, но я отчаянно терзаю холодную плоть.
– Проклятые крысы, – вздыхает карлик, отворачиваясь.
С первого раза попасть в сустав не получилось, приходится расширять распил.
Меня опять тошнит, но пустой желудок выдает наружу лишь тоненькую струйку едкой желчи.
Обтерев губы о плечо, принимаюсь за вторую руку.
Если бы кто-нибудь месяц назад сказал мне, что я смогу отпилить руку трупу – не поверила бы. Да я сознание от одной мысли об этом потеряла бы. А теперь… Хотя чему удивляться? Ведь я этот самый труп и сделала. Из живого человека. Пускай, спасая собственную жизнь, пускай подлеца, но ведь живого же…
Справилась – отпилила.
Загадочная штука человеческая психика. Млеть от одного вида крови и умудриться расчленить труп, холодеть при обыкновенном бытовом хамстве и целенаправленно перерезать человеку горло.
Затолкав руку в мешок, затягиваю горловину.
– Готово.
– Оттащи пока туда. И начинай мыть.
– Вода нужна, – сообщаю я, с трудом волоча тяжелый мешок по каменному полу.
– Пошли.
Бросив бренные останки Феди, бегу за карликом.
Открыв ногой дверь в банно-прачечный комплекс, он кивает:
– Ведро и тряпка. Воду из крана в ведро, тряпку в воду. И мыть!
От холодной воды руку пронзает огнем. С губ невольно срывается стон.
– Что с рукой?
– Вольдемар немного… укусил, – отвечаю я, поднимая полное ведро.
Господин Кнут никак не реагирует, видимо, потеряв интерес к данному вопросу. Меня это более чем устраивает.
Кровь с камня отмывается плохо, но от воды он потемнел и на время пятна стали почти незаметными.
– Чтобы убрать следы, нужно какое-нибудь моющее средство. Пятновыводитель.
– Потом, – отмахивается карлик, доставая из передника часы и некоторое время внимательно изучая расположение стрелок. – Давай ведро, а сама тащи мешок. Времени нет.
Полиэтилен выскальзывает из влажных пальцев, левая рука почти не действует. Не миновав и половины коридора, мешок протерся и начал расползаться. Пришлось возвращаться за новым и натягивать его поверх протершегося.
– Быстрее, – поторапливает карлик, нервно приплясывая. Плеть вторит хозяину подергиванием.
Я тащу изо всех сил. Дотащив до того места, где пол покрыт ковролином, перевожу дыхание. Перед глазами кружат в хороводе светлячки. Дальше будет легче. Полиэтилен неплохо скользит по синтетическим волокнам.
– Поторапливайся.
К чему такая спешка? Самая очевидная причина – гостей ждут. Не местных, этих трупом не смутишь. А это значит, верны мои предположения о том, что выход из подземелья располагается за находящимися в нескольких метрах злополучными дверями. Вот только почему у Вольдемара нет ключа от них? Если не доверяют, то Старухин сынок для моих целей бесполезен. А какой чудесный сон был…
– Затаскивай, – приказывает надсмотрщик, удерживая дверь. – Брось за стиральной машинкой.
Выполнив распоряжение, пошатываясь, выхожу в коридор.
– Иди в камеру, – велит карлик, направляясь обратно к выходу. Обернувшись, чтобы удостовериться, что я выполняю его приказ, исчезает за поворотом.
Пройдя через пустую дежурную комнату надзирателей, обнаруживаю Мордоворота, прогуливающегося вдоль камер.
В руках бокал вина, на лице мечтательное выражение.
Заметив меня, он снимает с пояса связку ключей.
Щелкает замок.
– Заходи.
Проскользнув в камеру, выброшенной на берег каракатицей распластываюсь на кровати.
Усталость наваливается, словно кузнечный молот. Одним махом и со всей силой.
Гуп!
Последнее время жизнь часто демонстрирует, что она большой специалист по нокаутам.
Лежу, раскинув руки, в груди печет, а перед глазами, сквозь пелену навернувшихся слез, скалит зубы изъеденное крысами лицо Феди. Молча. Ни звука не доносится из его горла, хотя распухший язык и шевелится. «Ты сам виноват», – твержу, мысленно моля призрак исчезнуть.
С этой мыслью сознание соскальзывает туда, где сны иррациональны, и от этого кошмары во сто крат ужаснее. Один плюс – по пробуждении их не вспомнить.
Человеческая жизнь – это строение, которое мы возводим из кирпичей-поступков. Каждый хочет выстроить дворец или хотя бы замок, вот только выходят все больше гробницы.
– Всем построиться у решетки! – разносится по коридору басовитый голос Мордоворота, порождая многочисленное эхо.