Петра узнала об эпидемии раньше и больше других, потому что одна из её подруг, вопреки протестам всей семьи, добровольно пошла работать медсестрой в военный госпиталь на востоке Канады и своими глазами видела, отчего пустели палаты. С учётом познаний Петры по части медицины она детально описывала ей всё происходящее. Люди пытались принимать меры: носили маски, избегали больших скоплений народа. Многие даже уезжали в деревни. В Баттлфорде и маленьких городах поблизости никто не волновался, потому что чистый воздух и образ жизни фермеров были до того здоровыми, что никакая болезнь не могла к ним пристать.

После долгих споров с церковным старостой, заявлявшим, что инфлюэнца – всего-навсего обыкновенная простуда, если вы, конечно, не какой-нибудь малахольный, Петра настояла, чтобы они с Гарри пока перестали ходить в церковь; пропустить благодарственный молебен по случаю победы было, в общем-то, не смертельно. Когда приехали молотильщики, она велела Грейс сидеть в кухне, вместо того чтобы помогать подавать на стол и убирать тарелки. А когда объявили, что в Юнити состоится парад в честь перемирия, она строго-настрого приказала дочери остаться дома, даже несмотря на то, что туда собирались все её друзья. Гарри выразил желание пойти.

– Думаю, не нужно уговаривать тебя надеть маску, – сказала она, и он если услышал в её словах иронию, то лишь лёгкую.

– Может быть, мне всё же остаться? – предложил он.

– Нет, нет. Ты совершенно прав. Кто-то из нас должен почтить Пола. И твоего брата.

После долгих лет ранящего молчания Гарри получил столь же ранящую своей малосодержательностью фотокарточку из Честера, почти в точности такую же, как он представлял себе в начале войны. На ней был по-прежнему прекрасный, пусть даже постаревший и усталый, Джек в униформе; Джорджи примостилась рядом на стуле, а на каждой руке сидело по крепкой, здоровой дочери. «Вернулся в целости и сохранности! С приветом, Джек» – вот и всё, что было выведено на обороте. По всей видимости, он подписал таким образом не меньше десяти карточек.

Гарри пообещал Петре, что будет держаться подальше от чихающих и никому не пожимать рук, а если всё же придётся, как можно скорее вымоет их в самой горячей воде. Ещё он пообещал, что поедет верхом, а не в душном железнодорожном вагоне, битком набитом людьми, приехавшими бог знает откуда.

Это был первый его выходной за многие месяцы. Осенние краски уже начинали выцветать; листья срывались с деревьев, и резкий ветер сбивал их в охапки. Как обычно, Китти, как собака, обрадовалась возможности отправиться за пределы знакомых полей; ей было куда приятнее скакать с хозяином на спине, чем тащить повозку или плуг.

Помня переполненные поезда, увозившие молодых людей на фронт, он не думал, что парад в Юнити будет таким маленьким. Конечно, сюда пришли только вернувшиеся солдаты и медсёстры из ближайших округов. Конечно, в Баттлфорде парад был намного больше, и таких парадов от одного побережья континента до другого было не счесть, но всё же было чудовищным потрясением видеть, что мужчин и женщин, кричавших и махавших флагами, стоя на тротуаре, было так много, а тех, кто шагал в строю по главной улице и кого в колясках везли по ней медсёстры, – так мало. К марширующим присоединились и те защитники, кто был слишком юн, чтобы сражаться – бойскауты, например, – и слишком стар, как ветераны, и оркестр – всё ради того, чтобы парад казался больше. Было немыслимо смотреть и не думать о сотнях, тысячах тех, кто ушёл навсегда. Он знал, сколько ферм в одних только Винтере, Йонкере и Лашберне лишилось сыновей, и был не в силах радостно кричать; гул толпы был таким настойчивым, что он ушёл в самый конец, где мог ощущать себя наблюдателем, а не участником, не разделяющим всеобщего торжества.

Конечно, сухой закон не позволял продавать крепкие напитки, но трудно было поверить, что все люди вокруг не выпили ничего крепче чая. В большом ходу были слухи, что в сараях стояли самогонные аппараты. К тому же распространилась теория, что единственная надёжная профилактика инфлюэнцы – употреблять алкоголь. Рассказывали, что у доктора Раутледжа так часто спрашивали спирт для медицинских целей, что он вынужден был вывесить в окне табличку с указанием не задавать этот вопрос понапрасну, потому что ответ в любом случае будет отрицательным.

Гарри почувствовал спиной и услышал Мунка раньше, чем увидел. Тяжёлая рука так резко легла на его плечи, что он отшатнулся, решив, будто кто-то пытается его оттолкнуть.

– Да это же мой старый друг Гарри Зоунт! Как дела, Вертикаль?

Должно быть, он вышел из магазина у обочины, в дверной проём которого теперь вжимал Гарри. Он сдавливал плечо Гарри, давил с силой, но неприятной, желая подчеркнуть их разницу в росте и силе. Уловив в его дыхании запах бренди, Гарри подумал – по-видимому, у Мунка в кармане фляга.

Да, это был тот, кто изнасиловал Петру, кто почти наверняка вынудил Пола так поспешно записаться на фронт. Больше всего на свете Гарри хотелось перерезать ему горло и уйти, обойтись с ним как с падалью, чего он и заслуживал, но Мунк загнал его в угол, и Гарри не хотел доставлять ему удовольствия, показывая, как пытается бороться.

Он слышал от священника, обычно довольно вялого, на первой из нескольких панихид по солдатам, что, теряя близкого человека, те, кто любил его больше всего, наследуют лучшие его качества, так что трус становится чуточку храбрее, а ветреник – чуточку серьёзнее. В смерти не всегда есть благородство, сказал священник. Слишком часто она приходит так внезапно, что не даёт возможности достойно уйти. Но благородство павших остаётся живым.

Гарри понял, что на этот раз сможет уйти от Мунка, как смог уйти от ревущей, ликующей толпы. Он чувствовал запах бренди в горячем дыхании и знакомый солёный, мускусный аромат большого тёплого тела, чувствовал, как они берут над ним звериную силу, заставляя капитулировать, склоняться перед врагом – и понимал, что Пол подарил ему спокойную силу противостояния.

– Здравствуй, Троелс, – сказал он холодно, потом вспомнил его раздутым от самомнения рекрутом, отметил, что его не было в числе марширующих, и медленно пошёл в атаку. – Вижу, ты не в униформе.

Это сработало. Мунк выпустил его руку и шаркающей походкой угрюмо отошёл от него, прислонился к окну магазина, погрузив руки глубоко в карманы пиджака.

– Разве ты не должен гордо маршировать? – продолжал Гарри. – После всего, что сделал?

– Мне пришлось рано оставить службу, – сказал Мунк. – По состоянию здоровья.

– Быть не может. Ты ведь здоров как…

– Лихорадка, – отрезал Мунк. Дальнейшие объяснения потонули в рёве проходившего мимо них оркестра.

Гнев подступил к горлу Гарри, как желчь после слишком сытного обеда. Пол не должен был воевать, хотел он сказать Мунку. Работа на ферме – уважительная причина. Ему было уже тридцать шесть. Когда был призыв, его ровесников не забрали. Это ты его вынудил, правда, сукин сын? Но он ничего не сказал, отвернувшись и глядя на бойскаутов – юные головы высоко вскинуты, бледные голые ноги покрылись мурашками на осеннем ветру. Потом, вновь повернувшись спиной к параду, отошёл от дверного проёма.