После завтрака вымывшись в маленькой купальне у реки – благодаря печному отоплению здесь было намного теплее, чем в домике, – Гарри не удержался, чтоб не взглянуть на бурный поток Атабаски, кружившийся за маленьким окном, и вновь не предаться тревожным мыслям, какие у него вызывало это зрелище. Он смотрел на реку и за завтраком, который молча разделил с Урсулой. Атабаска завораживала, как могло бы море, но смотреть на неё было труднее, потому что плещущие морские волны удерживали взгляд на одном месте, тогда как, любуясь мощной рекой, постоянно приходилось переводить его от одного берега к другому.

Прежде чем занять своё место среди джентльменов хора, как про себя назвал их Гарри, Мейбл подошла к ним с Урсулой, несколько минут постояла, тоже глядя на реку, и, казалось, озвучила его мысли.

– И время, как бурный поток, уносит своих сыновей, – сказала она и вздохнула.

– Что скажешь о вчерашнем вечернем чтении? – спросил Гарри Урсулу, когда Мейбл, отчаявшись вовлечь его в разговор, вернулась к привычной аудитории.

В тёмном платье с белыми манжетами и воротничком, с длинными чёрными волосами, спадавшими каскадом, Урсула напоминала исполненную трагизма гувернантку из мелодрамы. Она откусила краешек тоста, чем очень напомнила Винни, и с неожиданной страстью сказала:

– Терпеть не могу это слово. Бердаши.

– Не помню, чтобы Гидеон его употреблял.

– Мужчина в женской одежде, выполняющий самую грубую и унизительную работу, – процитировала она. – Только сейчас посмотрела в словаре. Так священник велел называть меня в школе.

– Это не… индейское слово?

Она ласково улыбнулась.

– Мне нравится, когда ты заикаешься. Нравится, что ты немного не уверен в себе. Большинство людей так самоуверенны. Нет. Нет, не индейское, – ответила она, глядя на Бруно и Мейбл, выходивших из комнаты; все улыбнулись друг другу, как две семейные пары, что отдыхают в одном отеле и встречаются лишь за обеденным столом. – Думаю, это офранцуженный арабский. Невольник-проститутка.

– О господи. А как вы их называете?

Она произнесла так тихо, что он с трудом разобрал, слово на индейском языке, прозвучавшее как айярквоо.

– Дословно перевести не могу. Это слово может означать того, кто и мужчина, и женщина, и того, кто ни мужчина, ни женщина. Того, в ком две души. Многие называют таких Двуликими. Ты – Двуликий, Гарри.

– Я?

– Я поняла это сразу же, как ты впервые со мной заговорил.

Гарри улыбнулся и понадеялся, что улыбка вышла добродушной, а не насмешливой.

– Уверяю тебя, я всегда чувствовал себя мужчиной. У меня никогда не возникало ни малейшего желания надеть платье.

Она чуть заметно приподняла чёрные брови, и он вспомнил, как обвивал ногами талию Пола тогда, в пруду, как приятно было, когда Пол крепко обнимал его в кровати. Вновь встретившись взглядом с Урсулой, он непостижимым образом ощутил, что это она вызвала два образа в его памяти.

– В глубине души ты Двуликий, – прошептала она, будто вручая тайный амулет. – С женщинами тебе проще, чем с мужчинами. Общаться, я имею в виду.

– Думаю, да.

– Они бессознательно доверяют тебе, потому что чувствуют – ты не такой, как другие мужчины.

– Урсула, право, я не знаю…

– Я знаю, – это было утверждение. Вздохнув, Урсула добавила: – Это настоящая удача и настоящее проклятие. Ты сильнее других вот здесь, – кончиком указательного пальца она легонько постучала его по лбу, – но тебе постоянно приходится смотреть вдаль. Ты так много смотришь, что не успеваешь жить. Ты выбрал ивовые прутья, а не лук и стрелы, но никто не сказал, что нужно выбрать только одно.

– Не совсем понимаю, – признался Гарри. Его взгляд по-прежнему был прикован к уносившимся волнам. Словно читая его мысли, Урсула пробормотала:

– Тебе пора на сеанс.

Вот уже несколько дней сеансы у Гидеона никуда не продвигались. Что-то изменилось. Будь Гарри суеверным, он, пожалуй, решил бы, что Урсула наложила на него заклятие. Но как бы то ни было, он лишь смотрел и смотрел на реку, и успокаивающие слова Гидеона не оказывали на него ни малейшего действия.

– Ты противишься мне, Гарри, – укорял Гидеон.

– Простите. Я не хотел, – отвечал Гарри. – Может быть, виноват отдых и долгий сон.

Поэтому они просто говорили, не возвращаясь к попыткам гипноза, о прошлом, о воспоминаниях давно ушедших дней, о детстве, о Джеке. Гидеона интересовало отношение Гарри ко всему происходящему; он просил рассказать в подробностях, каким красивым был Джек, о закрытой школе, о взаимоотношениях младших и старших учеников Харроу, о друзьях и изгоях. Гарри не стал скрывать подробностей романа с Гектором Браунингом и внутреннего конфликта между запретными желаниями и чувством долга любящего мужа и отца. Гидеон пытался подтолкнуть его к признанию, что Гарри делал записи в книжке Браунинга, поскольку хотел быть разоблачённым и покончить с этим конфликтом, но Гарри заверил, что это была всего лишь необдуманная глупость и, не будь этой нелепой случайности, их связь длилась бы годами, как связь многих женатых мужчин с давними любовницами.

Он брал на себя всё новые обязанности, в частности убедил наконец Сэмюеля позволить ему срубить лишние деревья и выкорчевать брёвна. Может быть, именно физическая усталость, ставшая следствием честного труда, внезапно позволила ему открыться.

Когда рассказ был закончен, Гарри открыл глаза и с удивлением увидел не милые, до боли знакомые бревенчатые стены, оклеенные обоями, и одеяло из медвежьей шкуры, которое, тоскуя, принёс в свой дом, когда Пол ушёл на войну, но всё то же большое окно с видом на стремительную реку.

Может быть, это было всего лишь больное самомнение, и Гидеон оставался безучастным, как всякий врач, но Гарри показалось, что доктор расстроен, даже напуган тем, что один из его пациентов обладает большими способностями, чем ожидалось. Встав с корточек, Гидеон сел в кресло между Гарри и окном, словно стараясь удержать его в настоящем. Вернуть своё превосходство ему помогла жалость.

– Бедный ты, – сочувственно протянул он. – Бедный, бедный. Эпидемия прошлась и по Джасперу. Распространилась на весь континент вдоль железнодорожной карты, не пощадила и нас. В больнице было так много смертей, что пришлось копать братскую могилу.

– Ничего не помню.

– Я не посещал её вплоть до того, как опасность миновала, поскольку не мог рисковать здоровьем обитателей Вефиля.