Я оделся, вышел на улицу — подышать свежим воздухом, посмотреть на людей, на запорошенные снегом деревья. Бессмысленное блуждание иногда бывает полезным; в проветренную голову приходят новые мысли, подчас более интересные, чем те, которые, казалось бы, обосновались в ней прочно и надолго и которые на самом деле уже давно стали ненужными. Я дошёл до мелочёвки, прогулялся меж развалов ни к чему особо не приглядываясь и не прицениваясь. Потом повернул в сторону площади. Погода стояла морозная, лучистая, снег под ботинками звонко поскрипывал. В центре площади гудел кран, рабочие устанавливали ёлку. Торопятся. До Нового года ещё целых две недели. На тротуаре собралась небольшая толпа. Кто-то из зевак запел: «В лесу родилась ёлочка…». Вокруг засмеялись, подхватили, и ко второму куплету пела вся площадь. Пел даже водитель крана, совершая одной рукой дирижёрские пассы. Пужан, похоже, не расстраивал столь ранний приход праздника в их город.

С площади я отправился на вокзал. День обернулся вечером, мороз усилился, нос и щёки начало пощипывать. Посещение перрона и прощание с очередной электричкой не было принципиальным делом, поэтому я зашёл в привокзальное кафе — немного отогреться и выпить чашечку горячего чаю с лимоном. Кафе пустовало. Когда мы приходили сюда обмывать выход моей повести, все столики были заняты, а буфетчица приносила из подсобки дополнительные стулья. Сегодня только один посетитель сидел за дальним столиком у кассы. Я узнал его, хотя он сидел ко мне спиной. Арбатов. Я подошёл ближе. Перед ним стояла чашка остывшего кофе и тарелка с надкусанным бутербродом, рядом две пустых рюмки.

Геннадий Григорьевич заметил меня не сразу. Сомневаюсь, что он вообще что-либо замечал. Он смотрел в стену перед собой, и мне пришлось кашлянуть, чтобы привлечь его внимание. Арбатов скользнул по мне равнодушным взглядом и качнул головой, здороваясь.

— Присаживайтесь, Роман, — он указал на стул напротив, и повернулся к буфетчице. — Лидочка, будьте добры кофе Роман Евгеничу. И мне, — он кивнул на рюмку, — ещё раз.

В кафе клиенты обслуживали себя сами, но Геннадий Григорьевич, по всей видимости, пользовался особым расположением персонала. Буфетчица принесла ему рюмку водки, а мне чашку кофе. Я бы предпочёл чай, однако не я делал заказ. Ну и пусть. Я снял куртку, повесил её на спинку стула, сел.

Геннадий Григорьевич выпил водку, поставил рюмку в ряд с предыдущими и сказал вроде бы мне, но в то же время куда-то в пустоту:

— Вот, провожал Анну.

— Как она?

— Хорошо, спасибо. Готовится к свадьбе, — в голосе его не чувствовалось радости. — Вы уже отправили рукопись?

Я помешал кофе ложечкой, попробовал — на вкус этот был лучше того, что подавала Зойка.

— Нет ещё. Не знаю… Боюсь.

— Глупо. В клубе очень много говорят о вашем романе. Нашли в интернете несколько глав, распечатали, теперь спорят. Когда прочитают целиком, думаю, порвут вас на части.

— За что?

— Ну как же. Вы дали нашему клубу такие жёсткие формулировки, что на иной исход и надеяться сложно. Не все, конечно, ополчатся против вас. Вы, как это ни странно, заимели много доброжелателей, но в любом случае недругов у вас прибавиться.

— Я писал не о клубе, это собирательный образ.

— Им это не важно. Вы дали повод, разделили общество. Роман, поверьте, я лично вас не виню. Это даже хорошо, что вышла именно такая реакция. Нам давно необходим маленький скандальчик, а то в нашем болоте вода уж слишком застоялась. Вы понимаете меня.

Я понимал, но понять не значит согласиться, и уж менее всего мне хотелось с кем-то ругаться, поэтому я сказал:

— Вот ещё одна причина не отправлять рукопись.

Арбатов выпрямился и посмотрел на меня с удивлением. И взгляд, и голос его окрепли.

— Бог с вами, Роман. Это как раз та причина, по которой следует отправить рукопись. Вы чего боитесь: что у вас появятся враги или что вас не поймут?

— Враги? Как много чести. Это уж точно здесь не при чём… Геннадий Григорьевич, вы же редактор и вам ли не знать, чего ждут издательства. А что есть мой роман? Скучная тягомотина из жизни пенсионера. Кому это интересно кроме автора? Кучке дилетантов от литературы, которые вдруг углядели в нём свои автопортреты?

— Меня вы тоже относите к дилетантам?

— Не прибедняйтесь. Ни вас, ни Марию Александровну, разумеется, я дилетантами не считаю. Но это ничего не меняет.

— Тогда зачем вы писали роман? Столько времени потратили.

— Что вообще может значить время? Я хотел написать книгу, чтобы она была, вернее, не была одноразовой. Чтобы её перечитывали.

Арбатов повернулся к кассе, поднял руку.

— Лидочка, повторите, пожалуйста, — и снова вернулся ко мне. — Какие у вас серьёзные запросы, Роман. Боитесь, что вас не поймут и весь ваш труд пойдёт прахом? Что ж, не скрою, такое случается, и смею вас уверить, случается часто. И не дай бог испытать подобное… — Арбатов замолчал и некоторое время смотрел задумчиво на свои ладони. — Но штука в том, уважаемый Роман Евгеньевич, что если вы не попробуете, то никогда не узнаете, что же такого вы написали. И всю жизнь будете сидеть над рюмкой водки и мучиться вопросом: а вдруг бы поняли? Вдруг бы… Так что не забивайте себе голову чепухой, отправляйте рукопись. И вполне возможно, что много лет спустя ваши романы будут изучать в школах. Хотя бы в качестве внеклассного чтения.

Буфетчица поставила перед ним рюмку, смахнула со стола крошки. Я дождался, когда она уйдёт и ответил:

— Ерунда, какая там школа. Я пишу для тех, кому за тридцать, кому уже есть, что вспомнить и есть на что ещё надеяться. Детям мои мысли не подходят.

— Но изучают Толстого, и Чехова…

— Изучают. Но многие ли понимают? И не отбиваем ли мы у детей охоту к литературе произведениями авторов такой глубины и силы? Нет, Геннадий Григорьевич, к великому надо идти постепенно.

Арбатов поднял рюмку, выпил, потом достал кошелёк и положил на стол несколько купюр.

— Не о том мы… Ладно, не буду с вами спорить, пора идти. Дел, знаете, с этой свадьбой… — Геннадий Григорьевич махнул рукой то ли на прощанье, то ли в расстройстве. — А рукопись всё-таки отправьте. И бороду сбрейте. Не идёт вам.

Я допил кофе, подумал заказать водки — рюмки, выстроенные Арбатовым в ряд, вносили в душу смятение; сунул руку в карман, нащупал несколько монет. Маловато, не хватит. Встал, высыпал свою мелочь поверх купюр Геннадия Григорьевича и направился к выхожу. В дверях столкнулся с компанией крепких мужиков в форменных железнодорожных жилетах. Они торопились к прилавку, и буфетчица улыбалась им как родным. Я посторонился. Меня они не заметили, и если бы я не сделал шаг в сторону, смели бы с пути, как паровоз снежный сугроб.

На улице я постоял, решая, куда пойти. Мороз усилился. По открытому небу ползли мигающие огоньки, красный и жёлтый. Я загадал: если досчитаю до тридцати и они не погаснут, значит всё будет хорошо. Начал считать: один, два… Считал медленно, чтоб потом самого себя не упрекать в нечестности. На шестнадцати огоньки замигали быстро-быстро, и я едва сдержался, чтобы не ускорить счёт. На двадцати трёх я закрыл глаза и продолжил вслепую. Закончив, подождал, и лишь пару секунд спустя открыл глаза. Огоньков не было. Когда они пропали: до того, как я закончил считать или после?.. Если всё будет хорошо, значит, после.