Что касается Сандро, то сообщение о том, что во Флоренцию приглашен Савонарола, не особенно взволновало его: Лоренцо всегда знает, что нужно делать. Художника занимали более насущные проблемы — число клиентов продолжало катастрофически уменьшаться. Это плохо не только потому, что его кошелек становился все более тощим, но и потому, что он уже неоднократно наблюдал: живописец, к которому перестают обращаться, очень скоро превращается в ничто. Сколько таких бедолаг кануло в безвестность в одной только Флоренции!

Чтобы вновь доказать свое мастерство и начавшую уже забываться известность, Сандро еще в прошлом году взялся за написание большой картины для принадлежащей ювелирам капеллы Святого Элигия (Сант-Элиджо) в соборе Сан-Марко. Темой картины стало прославление вознесенной на небеса Богоматери и наделение ее венцом Царицы мира и заступницы страдающего человечества. По замыслу художника, свидетелями этого события становятся избранные святые, включая покровителя цеха ювелиров Элигия — он изображен в митре и с епископским посохом. Там же застывший в благоговении святой Иероним и сосредоточенно пишущий что-то в тетради святой Августин. Им повествует о свершившемся Иоанн Богослов, который поднял вверх раскрытую книгу с пустыми страницами, — ему еще предстоит вписать туда слова своего «Откровения». Над ними в золотом сиянии, под дождем из роз вьются ангелы, возвещая хвалу Марии. Эти золотые лучи освещают скалистый пустынный пейзаж, посреди которого стоят святые, подчеркивая контраст горестей земной жизни с небесным блаженством, все сильнее влекущим к себе художника.

«Венчание Марии» сразу же получило широкую известность, но собратья по ремеслу встретили его с недоумением. Если верить Сандро, его «новая манера» сводилась к тому, чтобы не рассказывать о событиях, а заставлять зрителя думать. Поэтому прежде всего его нужно ошеломить, поразить необычностью — ради этого он и шел на нарушение уже сложившихся и привычных для флорентийцев приемов письма. Но для большинства эта его манера казалась возвращением к давно отброшенному, преодоленному живописью. У его сограждан не было желания и терпения докапываться, чего хотел Сандро, сознательно искажая пропорции, нарушая законы перспективы, относя существенное событие на задний план и помещая на переднем второстепенные персонажи, дробя композицию на отдельные группы. Если уж он собирается о чем-либо поведать, то пусть пользуется нормальным языком, а не несет тарабарщину. Что это за картина, если ее приходится разгадывать часами? А потом вдруг оказывается, что она говорит совсем не о том, что на ней написано. Оказывается, ее автор следует за видными философами и богословами, которые утверждают, что любое произведение, кроме очевидного смысла, имеет второй, третий и так далее — нужно только найти слово или фразу, которые будут ключом к ним. Так и в картине нужно искать фигуру, а может быть, просто жест, которые откроют в ней больше, чем видно глазам. Ну уж нет — это занятие для философов, которым некуда девать время. Все должно быть просто и ясно, а не перевернуто с ног на голову, когда, видя Савла, следует подразумевать Павла, а в полуодетой блуднице видеть любовь небесную.

Картина, которую Боттичелли писал с большим напряжением и в которую постарался вложить все свои думы, желая языком живописи выразить все то, что наболело на душе, не удостоилась даже критики — ее просто подняли на смех. И было за что: в нарушении всех канонов, в вычурности и неестественности фигур Сандро, по мнению коллег, превзошел даже самого себя. Это же надо додуматься — установить для каждой фигуры свой угол зрения! Если это новая манера, то что же тогда называть бредом? Оставался бы уж при старой! А если он, подобно поэту, хотел рассказать о многом, то лучше бы промолчал!

Тоска — тягучая, неослабевающая — окончательно зажала в тиски разум Сандро. Критика «Венчания» породила предчувствие, что для него начался нисходящий путь и предстоит изгнание с Олимпа флорентийской живописи. Тоска день за днем убивала желание творить. Превратиться, подобно Уччелло, в посмешище, предмет шуток и отчасти жалости коллег? Нет, не к такой судьбе он стремился. Кого или что винить в этом? Господа, лишившего его искры таланта за идолопоклонство и чрезмерную гордыню? Бывших друзей, увлекших его на путь соблазнов и греха? Ведь было же первое предупреждение свыше, когда для него наглухо закрылся смысл Дантова «Рая»! Он презрел его — и вот расплата. Остается отложить кисть, все кончено. Вместе с Лоренцо уходят сладкие мечтания о золотом веке, и жизнь мрачнеет, как и краски на его картинах!

Хаос мыслей и чувств овладел не только Сандро. На Лоренцо, который не раз спасал Флоренцию от всевозможных передряг, поставили крест. Чиновники Синьории, посещавшие по делам Великолепного в его загородных виллах, где он теперь пребывал большую часть года — с ранней весны до поздней осени, — привозили неутешительные вести: недуг окончательно свалил Лоренцо, он не может самостоятельно передвигаться, и слуги переносят его с места на место в кресле или на специально сделанных носилках. Во время бесед он неожиданно умолкал и надолго задумывался, но по всему видно, что размышляет он не о судьбах города. Он равнодушно отнесся даже к распространившимся слухам, что дела его банка из рук вон плохи и он поправляет их за счет флорентийской казны, тратя городские деньги на покупку домов и вилл. На вопрос о том, возможно ли улучшение его здоровья, Пико лишь пожимал плечами и говорил, что все в руках Господа. Во Флоренции знали, что подобный ответ означает, что надо готовиться к худшему. Оставалось уповать лишь на появление нового спасителя отечества.

Он явился в майский вечер 1490 года в образе монаха-доминиканца — босого, в потрепанной сутане и надвинутом на глаза островерхом капюшоне. Никем не встреченный, он бочком проскользнул в городские ворота и скрылся в монастыре Сан-Марко. Так состоялось второе пришествие фра Джироламо Савонаролы.

Посланцам Лоренцо не стоило большого труда разыскать монаха, который в свое время потешал косноязычием всю Флоренцию. За прошедшие несколько лет он благодаря своему упорству и истовой вере в свое призвание многого достиг в искусстве проповедничества. Слава его перешагнула границы итальянских республик, герцогств и княжеств, и его не так-то легко было уговорить возвратиться во Флоренцию — он наотрез отказался вновь посетить город, увязший в разврате, содомии и прочих грехах. На первых порах не помогли даже обращения к руководителям доминиканского ордена: разве они в силах заставить своего собрата изменить данному им слову! Но тут Савонароле явилось видение: глас свыше приказал ему идти во Флоренцию и «вызволить город из когтей Сатаны». И он пошел — именно пошел, как ему было велено, отказавшись от предлагавшихся ему повозки и коня, чтобы выполнить волю Господню. Такова легенда, сложившаяся вскоре после его появления в городе, видимо, с его же собственных слов.

Призывая к себе неистового обличителя папства, Лоренцо, скорее всего, рассчитывал на непостоянство флорентийцев в их симпатиях и антипатиях: получив желаемое, они, как дети, скоро разочаруются, и толки о новоявленном святом утихнут сами собой. Да и что нового может сказать монах кроме того, что и так знает каждый житель города? Вскоре Великолепный убедился, что здесь он заблуждался. То, что он считал очередной причудой сограждан, оказалось сложившимся убеждением, а прежний робкий, запинающийся почти на каждом слове проповедник превратился в пылкого и уверенного в себе оратора. Безусловно, во Флоренции ведали о том, что творится в Ватикане. Но когда Савонарола поднимался на церковную кафедру и приступал к своим антипапским филиппикам, словно луч света выхватывал из темноты пороки, в которых погряз Рим, показывая всю их пагубность. Казалось, зычный голос Савонаролы не только достигал отдаленных уголков церкви, но и проникал в каждую душу, заставляя слушателей трепетать, биться в истерике, каяться, пробуждая в них желание немедленно покарать грешников.