Избрание Пьеро на место отца, по сути, прошло незаметно: оно мало кого волновало, поскольку с сыном Великолепного не связывали больших надежд. На его покровительство мало кто рассчитывал, Сандро тем более, ибо хорошо знал Пьеро с детства. Он не ждал от преемника Лоренцо ничего хорошего и разделял мнение, что Пьеро подобен карлику, влезшему в сапоги великана. Прежние Медичи знали, кому они обязаны своей фактической властью, и поступали соответственно. Они не считали зазорным общаться с ремесленниками как с равными и понимали, сколь важно во имя престижа поддерживать живописцев, поэтов, философов, скульпторов, распространявших их славу. Они знали многое — прежде всего то, как нужно и возможно править во Флоренции. Пьеро вопреки советам отца вбил себе в голову лишь одно: по праву рождения он будет рано или поздно повелевать всем этим флорентийским сбродом. Но такого в их городе никогда не бывало; при всех поворотах судьбы сохранялась по крайней мере видимость того, что она управляется всем народом.

Отпрыска Великолепного обучили сочинять стихи — это было, пожалуй, все, что он знал об искусстве, большего ему не требовалось. Живопись его не интересовала, так что ждать от него какого-либо покровительства было бы наивным. Плохо в такие времена оказаться без поддержки. С усилением влияния Савонаролы богатые меценаты, тянувшиеся за Медичи, на всякий случай отошли в сторону; это началось еще при Лоренцо, когда они провалили проект мозаики для капеллы Святого Зиновия. Теперь же их нежелание попасть в передряги еще больше усилилось. К этому добавлялось то, что Сандро всегда считался приспешником Медичи, а такое не прощается во времена, когда симпатии народа изменились. А если кто и позабыл об этом, то им напоминала фреска с изображением повешенных, правда, уже сильно подпорченная ветрами и дождями.

Не только Сандро оказался в таком положении: на площади перед палаццо Веккьо, этой «ярмарке новостей», все чаще стали поговаривать о раскаявшихся скульпторах и живописцах, дававших немыслимые обеты, чтобы расположить к себе Савонаролу, о покинувших город художниках, отправившихся в добровольное изгнание, чтобы не умереть с голоду. И все это происходило во Флоренции, которая всегда как магнит притягивала к себе служителей муз! Каяться Сандро было поздно, а покинуть Флоренцию — родной и любимый город — означало своими руками вырыть себе могилу. Но все-таки ему не хотелось сложа руки идти на дно — сказывалась натура флорентийского ремесленника, всегда боровшегося до конца. Стиснуть зубы, задавить растерянность и меланхолию, писать и писать, пусть даже нет заказчиков: ведь не вся же Италия отреклась от искусства!

Когда Сандро писал свое очередное «Благовещение», многие знавшие об этом расценивали его новую работу как попытку польстить Савонароле, добиться его расположения. Но какую цель преследовал сам Сандро, было неведомо. Не исключено, что в картине был заложен тот самый второй смысл, свойственный «новой манере» Сандро: фра Джироламо, подобно архангелу Гавриилу, принес Флоренции благую весть о спасении. Возможно, но пойди угадай! А может быть, Сандро продолжал упорствовать и вступил в спор с Савонаролой, пытаясь доказать, что нет ничего греховного в том, чтобы писать изображения Мадонны — ведь, по преданию, этим занимался сам апостол Лука! Не исключено и такое.

Ясно лишь то, что Сандро действительно преследовал какую-то цель — иначе зачем ему было собирать столько народу, чтобы показать свою картину? Собравшиеся не знали, что и сказать. Если подходить со старыми мерками, то работа казалась по крайней мере странной; простота в ней была доведена до предела. Неужели Сандро обленился настолько, что отказался почти от всего, что украсило бы картину? Какие там украшения, если Пресвятая Дева принимает архангела в комнате, где отсутствуют не только портьеры, но и какая-либо мебель! Что до ландшафта, то он едва виднеется в двух окнах. А жесты, а мимика! Недаром, Леонардо, увидев «Благовещение», съязвил: у Мадонны Боттичелли такое выражение на лице и такая поза, что она того и гляди выпрыгнет в окно. Одним словом, картину сочли очередной неудачей Сандро, а тот, для кого она якобы предназначалась, промолчал. В конечном итоге Сандро удалось все-таки продать ее какому-то благочестивому купцу, подарившему ее своей приходской церкви.

Жаль, что усилия пропали даром — «новая манера» никак не прививалась. Нужно было всерьез задуматься о завтрашнем дне. Сейчас в лучшем положении находились те живописцы, которые прирабатывали каким-нибудь побочным ремеслом: содержали мелочную лавку, трактиришко, плотничали или малярничали. Он ничего этого не умел — да и пристало ли первому живописцу Флоренции стоять у прилавка или красить заборы? Ему и так приходилось не брезговать всякими мелочами, как в молодые годы. Но эти поделки много не приносили, средства таяли, а экономить он так и не научился.

Если Сандро, создавая «Благовещение», и правда надеялся на чью-то поддержку, то помощь пришла к нему с другой стороны. Все тот же Лоренцо ди Пьерфранческо, прослышав о его неудаче, пригласил его к себе и предложил вернуться к так и не завершенному проекту — иллюстрированию «Божественной комедии» Данте. Было видно, что прежде чем сделать это предложение, он продумал все до мелочей. Никто — в том числе и самые фанатичные «плаксы» — не смог бы найти что-либо еретическое в этом заказе. Проповеди проповедями, обличения обличениями, но никакой Савонарола не посмеет покуситься на поэму, ставшую флорентийской святыней. Зная въедливый характер Сандро, Лоренцо исходил из того, что теперь тот засядет за книги, пока не разберется во всем до конца. Оплачивать труд он обязался частями по мере его готовности. Иными словами, не оскорбляя самолюбия живописца, он предложил ему помощь, которая могла длиться несколько лет. Ну, а там будет видно. Сандро согласился: все-таки было заманчиво еще раз попытаться взять ту крепость, перед которой он когда-то спасовал. Неужели «Рай» так и не откроется ему?

Не то было время, чтобы откровенно поведать о своих истинных намерениях даже близким друзьям, но из намеков Лоренцо и случайно брошенных им фраз можно было понять, что он не одобряет деятельность приора Сан-Марко, грозившую вырубить под корень все то, что упорно насаждали Медичи. Походило на то, что Лоренцо убедил себя: он должен взять на себя роль продолжателя традиций их прославленного семейства, постараться сохранить, удержать в руках расползающееся и рушащееся наследие. О Пьеро он был невысокого мнения — что с него взять, он не Медичи, а истинный Орсини! Глупости, совершаемые им внутри города и вне его, вряд ли доведут до добра. Он так и остается несмышленышем, к тому же опьяненным призрачной властью. То, что происходит сейчас, вероятно, заставляет Лоренцо переворачиваться в своей гробнице!

Многие опасности витали в воздухе, и не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: Флоренция лишалась своих прежних союзников и еще больше подзадоривала своих противников. Не Пьеро и не Савонарола был сейчас нужен ей, а такой хитрый, цепкий и дальновидный политик, как Козимо или Лоренцо. 3 июля 1492 года исполнилось еще одно пророчество фра Джироламо: умер папа Иннокентий VIII. Перед лицом смерти благочестие изменило ему, и в Италии ходило много страшных слухов о его стремлении продлить жизнь путем омоложения: он якобы питался лишь материнским молоком, принимал ванны из крови зарезанных детей, не считал святотатством обращаться за помощью к некрещеным евреям и маврам. Все это казалось невероятным, но могло быть и правдой — папы на все способны, так говорил Савонарола.