Город менялся на глазах: если раньше он кичился своей роскошью, то теперь как будто стал стесняться богатства и даже просто обеспеченности. Пришла серость — в костюмах, в убранстве домов, во всем. Стали больше говорить о смерти, чем о жизни. Фра Джироламо призывал каждого гражданина обзавестись черепом и, почаще созерцая его, размышлять о бренности земного существования. В почет вошли прорицатели, астрологи и гадалки. Марсилио Фичино, вспомнив свое прежнее увлечение, занялся составлением гороскопов и наблюдениями за светилами. Но небо не сулило ничего хорошего. Некоторые живописцы закрыли свои мастерские: одни — чтобы не грешить, другие — просто потому, что не стало заказчиков. Кое-как перебивались лишь самые известные и искусные. Портреты не заказывали — могут заподозрить в гордыне. О языческих богах и подумать было страшно, не то что держать их изображения в доме. Да что там греческие и римские идолы! Не покупали даже Мадонн, ибо Савонарола разъяснил флорентийским грешникам: на Страшном суде никто за них заступаться не будет — ни Богоматерь, ни святые, все они предстанут перед Христом, который и воздаст им по делам их. В глазах монаха картины безусловно были предметами роскоши и тщеславия, и владельцы, несмотря на сожаления о прежних временах, покорно отдавали их «плаксам», ходившим по домам и собиравшим все, что, по их мнению, могло ввести в грех.

Однако по-прежнему находились люди, не считавшие грехом заботиться о красоте города. Сандро, уже склонявшийся к убеждению, что живопись является богопротивным делом, был немало удивлен, когда ему сообщили, что он избран в комиссию Синьории, созданную для оценки итогов соревнования среди архитекторов и живописцев по украшению фасада собора Санта-Мария дель Фьоре. Ему поручили также вместе с другими живописцами подготовить картоны мозаики для купола капеллы Святого Зиновия. Для работ в соборе всегда избирали самых искусных мастеров, так что Сандро мог гордиться оказанной честью. Однако никогда еще он не приступал к работе с предчувствием, что завершить ее не суждено. И все-таки осуждаемая Савонаролой гордыня брала верх: он докажет всем злопыхателям, что талант его не угас!

Но этот пыл скоро остыл, когда в комиссии начались бесконечные споры, а эскизы стали отбрасываться один за другим, поскольку проповеди фра Джироламо окончательно смутили умы и теперь каждый в еще большей степени, чем раньше, опасался, что его упрекнут в служении культу тщеславия. Комиссия собиралась все реже, работы над куполом капеллы не начинались, а к лету проект и вовсе тихо скончался, и о нем предпочитали не вспоминать. Говорили, что не нашли богатого жертвователя, ибо денег в городской казне не было.

В июле 1491 года Савонарола стал приором монастыря Сан-Марко — руку к этому, безусловно, приложил Лоренцо, так как при назначении на этот пост требовалось его согласие. Великолепный сделал еще один жест, чтобы добиться примирения со строптивым монахом, и казалось, на этот раз встречи между ними было не избежать: согласно флорентийской традиции, новый приор был обязан посетить правителя города и выразить ему свою благодарность. Однако Савонарола и теперь уклонился от визита, заявив, что своим назначением он обязан только Господу, но отнюдь не человеку; ввергнувшему Флоренцию в пучину грехов. Когда Великолепному доложили о нежелании монаха посетить его, он только вздохнул и сказал: «Чужой вошел в мой дом, но несмотря ни на что отказывается приветствовать хозяина». Но фактически Лоренцо таковым уже не был. Похоже, именно он стал чужим, выронив из-за болезни поводья управления городом и не имея уже ни сил, ни желания подбирать их.

Под Новый год, 21 марта, Флоренцию облетела весть, что Великолепный покинул свое палаццо и удалился на виллу Кареджи. Его сопровождали только супруга, Полициано и Пико. В этом не было бы ничего необычного — так он поступал каждую весну, — но вскоре на виллу был срочно вызван Пьеро, и у отца с сыном состоялся длительный разговор с глазу на глаз. Для флорентийцев это говорило многое: так поступали все Медичи, удаляясь от дел.

Вскоре горожан поразила еще одна новость: Савонарола посетил виллу Лоренцо и беседовал с ним. Это событие сразу же обросло всевозможными домыслами. Одни утверждали, что доминиканец по собственной воле отправился к умирающему, чтобы дать ему отпущение грехов. Другие отвергали столь благородный жест с его стороны: ничего подобного, это Лоренцо всячески умолял монаха явиться к нему. И о самой исповеди ходили разные слухи: по одним сведениям, Великолепный якобы покаялся во всех своих грехах и изъявил готовность передать городу купленные за последнее время здания, после чего Савонарола отпустил ему грехи. По мнению других, ничего подобного не было — Савонарола потребовал от Лоренцо, чтобы тот от себя лично и от имени потомков отказался от власти, но Великолепный не стал его слушать и молча отвернулся к стене. Отпущения он, естественно, не получил. Истину определить было трудно, ибо при беседе никто не присутствовал, и поэтому каждый излагал ее содержание в зависимости от своих интересов.

Разбираться в том, кто ближе к правде, пришлось недолго: 8 апреля 1492 года Лоренцо Великолепный отошел в мир иной, где уже не подлежал людскому суду и пересудам. Правда, тут же разнесся новый слух: Великолепного отравили приверженцы Савонаролы. На следующий день после смерти правителя в одном из городских колодцев обнаружили труп врача, который вместе с Пико пользовал больного. Поскольку смерть всякого великого деятеля, а именно таким был Лоренцо, неизбежно обрастает всякими домыслами, то об этом некоторое время посудачили и постарались забыть.

Никто, даже противники покойного, не оспаривал того факта, что Лоренцо деи Медичи был действительно велик в своих делах и помыслах. Последнюю дань уважения ему отдала без малого вся Флоренция. К его гробу флорентийцев влекло не праздное любопытство, как это иногда бывает, а искреннее желание проститься с тем, кто в течение длительного времени с честью отстаивал достоинство, блеск и силу республики. В эти траурные дни люди не вспоминали о прегрешениях Великолепного и даже Савонарола воздержался от его критики. Всеми правдами и неправдами Сандро добился возможности присутствовать на заупокойной мессе. Много раз в своей жизни он провожал в последний путь близких ему людей, но сейчас случай был особенный — в глубине души это, видимо, осознавал каждый. Не у одного из присутствующих промелькнуло то же чувство, что и у него: хоронят не только Лоренцо, но и прежнюю Флоренцию. «Requiem aeternam dona eis Domine» — «Покой вечный даруй им, Господи»… И не только Лоренцо, но и его соратникам, умершим и еще живущим… А затем ужасный Dies irae — «День гнева»: «Трепет и ужас обнимут души, когда протрубит труба архангела и придет Судия судить живых и мертвых, когда откроется все сокровенное, все дела и помышления людей…» Это была истина, и не к ней ли готовил их всех фра Джироламо? Рыдания раздавались под сводами собора. Слезы струились и по щекам Сандро: Страшный суд грядет, он уже близок!

Предчувствия неотвратимых бед усиливались. В эти дни из долины Арно поползли на город необычно плотные туманы, которые тоже воспринимались как дурное предзнаменование. Пьеро предложили занять место отца, и он с готовностью согласился. Многие в городе не хотели этого, но уступили традиции, находясь под впечатлением смерти и похорон Лоренцо. Но для Пьеро и его родственников это предложение было само собой разумеющимся: пост правителя Флоренции принадлежит роду Медичи и передается от отца к сыну. Традиции и законы республики были им чужды — недаром их считали в городе пришельцами, тупыми и спесивыми римлянами. Гордыня и правда слишком часто застилали им глаза. Звание «герцог Флоренции» звучало превосходно, а все остальное было неважно.