Наконец-то разобравшись с ФКСД, Зигги обратил внимание на более важные задачи. В частности, для его детей настало время продвинуться выше в семейном бизнесе.

Алан Вильциг родился 20 марта 1965 года – общительный, спортивный, обаятельный, не лезущий за словом в карман, привлекательный молодой человек, любитель быстрых машин и красивых женщин. Когда он был маленьким, старший брат Айвен и сестра Шерри по субботам часто уходили к друзьям, так что Алан мог наслаждаться обществом отца в одиночку. Зигги давал ему поиграть со старым портфелем, и Алан зачарованно перебирал вынутые оттуда древние годовые отчеты и пресс-релизы. Иногда Зигги сажал Алана на колени и читал ему вслух газету Wall Street Journal. Секретарша Зигги Лайза Роуч вспоминала, что Алан подражал всем жестам и движениям отца – например, облизывал палец, прежде чем перевернуть страницу газеты, – словно бы готовясь пойти по его стопам.

Субботним утром Зигги обычно надевал белые теннисные шорты и футболку и падал на диван перед телевизором. Алан хорошо знал этот ритуал и присоединялся к отцу, чтобы посмотреть передачу о природе «Дикое царство» или другой документальный фильм, отчасти компенсирующий недостатки образования Зигги. «Хотя я – президент нефтегазовой компании и председатель правления банка, но я даже не могу объяснить тебе, почему у меня тикают часы», – признавался он Алану.

Когда Алану пришло время поступать в колледж, он по настоянию Зигги начал посещать Уортонскую школу бизнеса Пенсильванского университета, где и стал бакалавром экономики. Уортонская школа бизнеса была основана в 1881 году и считалась лучшей среди себе подобных в мире. Зигги, для которого видимость успеха была не менее важной, чем сам успех, настоял на поступлении туда прежде всего из соображений престижа: быть бакалавром Уортона значило не меньше, чем магистром любой другой школы бизнеса, за исключением, может быть, Гарварда.

«Когда тебя спрашивают, что ты окончил, – пояснил Зигги Алану, – и ты отвечаешь, что Уортон, больше тебя ни о чем и не спросят».

Окончив школу бизнеса, Алан начал работать в отделе хозяйства TCNJ: он следил за тем, чтобы заснеженные тротуары перед филиалами банка вовремя убирались, голуби не садились на парапеты крыш, а в подвалах не заводились крысы. Зигги не собирался препятствовать сыну занять более престижные должности в банке, но лишь со временем – после того, как Алан овладеет требуемыми навыками. Зигги сказал сыну, что, начав с самых низов, он обретет уважение старейших сотрудников, некоторые из которых работали в банке еще до его рождения.

Затем Алан перешел на должность главы отдела работы с клиентами.

«Клиенты не узнают, что тебе всего лишь чуть за двадцать, – сказал Зигги. – Достаточно просто выслушивать их жалобы и выражать сочувствие, чтобы они продолжали иметь с нами дело». Алан полностью овладел этой стратегией: разочарованным клиентам предоставлялась возможность поорать на сына президента банка. С каждым повышением Алан повышал и класс своего автомобиля. Сначала он сменил свой старый «камаро» на более новую модель, потом на «корвет». После следующего повышения Алан реализовал свои сберегательные облигации, опустошил банковский счет и купил ярко-желтый «феррари». Он припарковал роскошную машину под окном отца, рассчитывая произвести на него впечатление, и поднялся на лифте на одиннадцатый этаж.

Зайдя в офис отца, он застал там Джо Букета – крупного клиента TCNJ, тоже узника Освенцима. Двое друзей как раз выглядывали из окна и рассматривали «феррари», вокруг которого собралась толпа зевак.

Зигги обернулся к сыну и приказал: «Верни машину!»

«Я не стану этого делать», – ответил Алан.

Зигги покачал головой: «Сын, это большая ошибка – так рано праздновать успех. Что ты будешь делать дальше? Где ты найдешь стимул для дальнейших достижений, если тебе больше не к чему стремиться? Какую машину ты будешь водить в сорок лет, если у тебя есть “феррари” уже сейчас?»

Алан вышел из офиса расстроенным, хотя и понимал, что отец в чем-то прав. Не дойдя до конца коридора, он вспомнил, что вообще-то заходил по деловому вопросу, но совсем забыл о нем в процессе отповеди. Вернувшись к двери кабинета отца, он прислушался: Зигги и Джо Букет хихикали, как школьники.

«Поверить нельзя, насколько безумная штука жизнь! – говорил Зигги. – Пятьдесят лет назад мы думали о том, от чего погибнем: от голода или газа. А сегодня моя главная проблема – необходимость объяснить молодому принцу Алану, почему покупка “феррари” в столь юном возрасте – плохая идея. Ты вот можешь в это поверить?»

Управление жизненным выбором своих детей для Зигги было способом их защитить. Будь то выбор машин или партнеров в отношениях, Зигги обязательно должен был его одобрить, а его решение не должно было подвергаться сомнению.

«Отец, – спросил его однажды Алан, – почему ты выносишь мне мозги по поводу любого решения в банке?»

«Потому что я не вечен, – ответил Зигги, – и если ты можешь постоянно терпеть меня, то ты сможешь выстоять перед лицом кого угодно после моего ухода. Никогда не сдавайся. Вечна только смерть. Все остальное решаемо».

«Несмотря на все деловые успехи, отец был удивительно приземленным человеком, – рассказывал Айвен. – Он не интересовался одеждой от лучших портных, дорогими машинами или красивыми ювелирными изделиями, он не судил людей по их уровню образования или профессии – но только если речь не шла о его детях. Когда дело доходило до тех, с кем мы встречались, он обращался в сноба. Буквально в нескольких словах он недвусмысленно потребовал, чтобы наши партнеры не просто были иудеями, но происходили из какой-либо из самых успешных, престижных и известных филантропией семей вроде Тишей, Тишманов или Бронфманов. И почему бы нет? По его мнению, трое его детей, получившие образование в Лиге плюща, были отпрысками гения, так что почему бы им не связать свои судьбы со сливками еврейского общества? Он любил говорить: “Влюбиться в богача так же легко, как и в бедняка”… И я, и брат, и сестра прощали ему те строгие ограничения, что он на нас наложил, потому что понимали, насколько болезненны травмы его прошлого. Когда мы решались поставить под вопрос его указания или не подчиниться им, он разражался жестокой бранью, словно бы лишая нас родительской любви. Вообще-то родительская любовь не терпит условий, но он нередко прибегал к этическому шантажу, чтобы манипулировать нами и заставлять делать все, что он хочет. На самом деле он всегда нас любил, но иногда в этом приходилось сомневаться».

«У меня были серьезные отношения с парнем из не самой влиятельной семьи, – вспоминала Шерри, – и отец велел мне перестать с ним встречаться. Он сказал: “Он не твоего уровня интеллекта. По сравнению с тобой он просто идиот. Со временем ты это поймешь”. Когда я ответила отцу, что этот человек делает меня счастливой, он сказал: “Счастливой? Что значит счастливой? Вот собака счастлива. Ты живешь, выживаешь, выполняешь обязанности – при чем тут счастье?” Мое счастье не имело для него никакого значения. Худшим для него было выйти замуж за нееврея. Если бы я поступила так или кто-то из братьев женился бы на нееврейке, он не только лишил бы нас наследства, но и угрожал, что будет сидеть шиву, то есть соблюдать иудейский траур. Он посчитал бы нас умершими. Какой ребенок хотел бы жить с таким чувством вины, зная, что причиняет подобные страдания отцу, прошедшему Холокост?»