– Джорджия, – сказал я. – Я тоже знаю, на ком я женился. Ты во мне. Когда я прикасаюсь к тебе, твоя плоть отзывается в моих костях. Думаешь, я не чувствую, как тебе грустно?

– Мне страшно, – сказала она. Жалкая страсть передавалась через ее пальцы. – Тяжело начинать заново.

Широкая женская щедрость – это таинственный туннель, и никто не знает, куда он ведет. Письмена на стенах складываются в загадки, и, как мужчина, вы должны знать, что нельзя выйти наружу, руководствуясь разумом. Какая враждебная сила показала мне, что она меня любит, открыв мне то, как она меня не любит? Селестия предлагала мне себя как пир, приготовленный в присутствии моих врагов, как безупречную красную грушу. Что за безжалостность открыла мне, что я ей был дорог, заставив меня понять границы того же чувства?

– Слушай, – сказал я, сделав вдох, который грозился стать последним. – Слушай, Джорджия. Услышь, что я хочу тебе сказать, – я произнес последние слова с нажимом, и она одеревенела, услышав их. Чтобы сгладить это, я заговорил нежно, будто обращался к бабочке. – Селестия, я никогда не стану насиловать женщину, – я снял два ее испуганных пальца со своего тела и взял их в руки. – Ты слышишь меня? Я не стану тебя насиловать. Даже если ты разрешишь мне, даже если захочешь, чтобы я тебя насиловал, я не стану этого делать.

Я поцеловал ее палец у основания, где когда-то было мое кольцо.

– Джорджия, – сказал я, начиная предложение, которое был не в силах закончить.

– Я пыталась, – начала она.

– Шшш… Просто засыпай, Джорджия. Просто засыпай.

Но ни один из нас не закрыл глаза навстречу необъятной тьме той безмолвной ночи.

Дорогая Селестия,

Люди у нас тут думают, что в тюрьме я ударился в религию. Но тюрьма – это комната кривых зеркал с призраками, и там я не мог прийти к истине. Когда я пытаюсь это им объяснить, они заходят с другой стороны и спрашивают, не мусульманин ли я – ведь я не причисляю себя ни к какой церкви, но они знают, что я считаю себя Божьим человеком. Я не могу им это растолковать, потому что не могу это растолковать самому себе. Кто поверит, что случившееся со мной снизошло на меня в cвятой тьме нашей спальни?

Мне стыдно вспоминать, что я сделал с Андре. Клянусь тебе, я никогда прежде не наносил человеку такой вред. Даже когда я был в тюрьме, я никогда ни над кем не издевался. У меня появляются боли за глазами, когда я понимаю, что я чуть его не убил. Дре отбивался от меня слабо. Из-за этого мне показалось, что он думает, я просто не заслуживаю его усилий. Возможно, я хотел, чтобы ты видела, как он страдает, потому что мне казалось, что тебе наплевать, больно мне или нет, но я знал, что на него тебе было не наплевать. Я знаю, что сейчас это уже не имеет смысла, но я подумал, стоит тебе объяснить, что я тогда чувствовал. У меня просто съехала крыша. Я ревновал даже к дереву. Я чувствовал себя покинутым. Когда ты сказала, что позвонишь в полицию, я был рад. Телефон в твоей руке был пистолетом, и я надеялся, что ты выстрелишь. Тогда тебе бы пришлось с этим жить, а мне бы вообще не пришлось жить. Так работала моя голова. Так стучало мое сердце. Я был рад умереть и забрать с собой Дре. Я собирался убить его единственными руками, данными мне Богом.

И этими же руками я подписал документы, которые подготовил твой дядя Бэнкс. Давина – нотариус, так что ее подпись там тоже есть. Я знаю, что поступил правильно, но мне было ненавистно видеть свою подпись на пунктирной линии. Мы пытались. Больше, наверное, ничего нельзя сказать или сделать.

С уважением,

P.S. Как там дерево? Он выжил?

Дорогой Рой,

Увидев твой почерк, я почувствовала, будто на минуту встретилась с другом, которого, возможно, никогда больше не увижу. Когда ты сидел в тюрьме, письма сближали нас с тобой, но теперь они напоминают мне, насколько мы отдалились друг от друга. Я надеюсь, что однажды мы с тобой сумеем снова узнать друг друга.

Теперь, когда я получила документы, ты, скорее всего, подумаешь, что мы с Андре тут же побежим во дворец правосудия, но мы не чувствуем необходимости заключать брак. Моя мать, его мать, даже посторонние – все хотят увидеть меня в белом платье, но нам с Андре нравится то, что у нас есть, так, как у нас есть.

В конце концов, я не хочу быть ничьей женой. Даже женой Дре. Дре, в свою очередь, говорит, что не хочет жену, которая не хочет ей быть. Мы живем наши жизни вместе, в единении.

Спасибо, что спросил про Старого Гика. Мы на прошлой неделе вызывали к нему специалиста, который сказал, что рассчитать возраст дерева можно с помощью рулетки и калькулятора. Специалист говорит, что Старому Гику примерно 128 лет. Он считает, что он проживет еще 128, если больше никто не придет за ним с топором.

Есть новости: у меня будет ребенок. Надеюсь, ты порадуешься за нас с Андре. Я знаю, что это и больно тоже, и не думай, что я забыла, через что мы прошли несколько лет назад. Возможно, глупо просить тебя об этом, но можешь за нас помолиться? Можешь молиться за нас каждый день, пока она не родится?

Навсегда,

Дорогая Селестия,

Не смейся, но это я мчусь в ДП. Мы с Давиной не планируем детей, но я хочу снова попробовать себя в браке. Ты говоришь, что у тебя плохо получается быть женой, но я с этим не согласен. Ты была мне хорошей женой, когда обстоятельства этому способствовали, и оставалась ею долгое время, когда обстоятельства изменились. Ты заслуживаешь большего уважения, чем я тебе когда-либо оказывал и чем ты оказываешь себе сама.

Что касается меня, я бы хотел стать отцом, но у Давины уже есть сын, и с ним все вышло очень грустно. Она не хочет начинать все заново, и, честно говоря, хотя раньше я часто представлял себе моего маленького «Трея», я не хочу ставить под угрозу то, что есть у нас с ней, ради мечты, которая, возможно, больше мне не соответствует. Я бы хотел, как Рой-старший, принять ее сына как своего собственного, но он уже взрослый. Чтобы создать семью, хватит и нас двоих. Если вам нужен ребенок, чтобы держать вас вместе, то вместе ли вы вообще? Так она говорит, и, скорее всего, она права.

Конечно, я буду молиться за твоего ребенка, но ты пишешь так, будто я какой-то проповедник! Я не пытаюсь служить никому, кроме себя. Я нашел для себя клочок святой земли рядом с ручьем. Помнишь то место? Я прихожу туда рано по утрам и слушаю, как ветер играет музыку моста, пока я думаю или молюсь. Все знают, что у меня такой утренний обычай, и я приглашаю с собой одного-двух человек. Со мной ходил Рой-старший и иногда Давина. Но обычно я прихожу туда один, со своей головой и своими воспоминаниями.

Раз уж зашла речь о головах. Мы с Роем-старшим занялись бизнесом. Открыли парикмахерскую, называется «Дредим и бреем». Ты знаешь, во мне всегда была эта предпринимательская жилка. Представь себе старомодную парикмахерскую c традиционным столбом, но укомплектованную и оборудованную по последнему слову. Мы зарабатываем достойно, до уровня Poupées не дошли (пока), но я доволен.