Вода хлестала по тротуару, и кривые молнии, как ножи, резали черное небо и втыкались в землю. Грохотал гром. Вадим провел рукой по моим волосам:

— Боишься?

— Нет.

От его руки пахло табаком «Скафеляти» и дождем.

Из-за угла вынырнул автобус.

— До свидания, Мариш.

— До свидания, Вадим, любимый.

Я вскочила на площадку. Толпа разъединила нас.

— Марина, я провожу. Я поеду с тобой...

— Не надо, Вадим,

Я стояла на площадке. Вадим ухватился за перила. Взял мою руку.

Автобус тронулся. Вадим пошел рядом.

— Марина, я провожу.

— Нет. Не надо.

Автобус набирал скорость, рванул. Вадим крепко сжал мою руку и выпустил. Сделал еще несколько шагов и ступил на тротуар.

Я зажмурилась. Вцепилась пальцами в перила. Они были деревянные и очень мокрые. С крыши автобуса стекала вода. На руки мне падали холодные капли.

Когда я открыла глаза, автобус был уже далеко. Я искала глазами Вадима. В просветах густого автомобильного потока я увидела его. Вадим стоял на тротуаре и смотрел на уходящий автобус, и мы поминутно теряли друг друга, и вновь находили, и снова теряли.

Мы всё реже находили друг друга. Вадим появился, исчез, опять вижу, и еще... еще... мелькнул... доля секунды, и — нет... нет... нет...

Автобус вырвался из гущи автомобилей и свернул в боковую улицу. Мостовая была мокрая. Автобус заносило вбок. С запада дул ветер и наметал тучи. Над Парижем низко нависло темное небо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Год тысяча девятьсот сороковой

Июнь

...Говорят, генерал Вейган не подпустит немцев к Парижу...

Говорят, что у генерала Вейгана есть какой-то свой план...

Говорят, Париж будет объявлен открытым городом...

Говорят... Говорят... Говорят...

По улицам столицы течет сплошной поток беженцев: несметные толпы движутся с востока и севера через Париж. Легковые и грузовые автомобили, набитые людьми и скарбом. Люди запыленные, усталые, мрачные. И парижане тоже бросают Париж. Уезжают — в поездах, на крышах поездов, на велосипедах, уходят пешком с рюкзаками, с малышами, тащат на себе багаж. Уходят. Куда? На запад. На юг. За толпой, туда, куда все, а в общем — куда глаза глядят.

Паника. Паника неотвратимо нарастает, безропотная, безмолвная.

Правительство бросило столицу...

*

Париж объявлен открытым городом.

*

Иностранные посольства следуют за правительством в Бордо.

*

Советское посольство отбыло в Бордо.

*

Иностранные консульства остаются в Париже.

*

Советское консульство остается в Париже, и я никуда не уеду. Моя виза придет в Париж. Я успею еще уехать. Пешком пойду. Вадим меня ждет.

*

Паника и отчаяние. Кажется, вся Франция, истекая людьми, тронулась.

Почему дают гибнуть Франции?! Парижу?! Никто не придет на помощь?! Почему? Неужели так и дадут погибнуть?!

Трудно осмыслить, понять. Непосильно.

*

Я перешла жить в мансарду богатого дома на бульваре Пор-Ройяль. Папаша Анри устроил через знакомого консьержа, Комната «sous les toits de Paris» — «под крышами Парижа» — ничья: предназначена для прислуги. Мое третье жилье с того утра, как расстались с Вадимом, и с того дня, как распустили партию и начались облавы и аресты. Тогда же я ушла из комбината, и Мадлен нашла мне работу в небольшой частной лаборатории улице Вожирар, где она вечерами убирала. Хозяева — старик аптекарь месье Бартелеми с женой — ни о чем меня не спрашивали, и я была благодарна им за это. К Мадлен привязалась. С Мадлен мне было спокойно.

Кроме Мадлен и папаши Анри, у меня теперь нет никого, Сергей Кириллович в глубоком подполье — «где-то во Франции», и связь с ним — через папашу Анри; связь очень сложная. Жано мобилизовали еще в тридцать девятом, и Луи. Маринуют их на «линии Мажино». Офицеры... Степана Гавриловича совсем потеряла. Никаких следов.

Каждый вечер к шести часам Мадлен приходит на улицу Вожирар, и я жду, когда она кончит уборку, чтоб нам вместе пойти обедать. Мы идем на улицу Расина, в наш постоянный ресторанчик, и, проглотив наспех немудреный наш обед, идем бродить по набережным Сены.

Мадлен, как я, теперь тоже не спешит никуда. Марсель в армии. Все в армии. И Мартэн, бывший мой шеф, и химик Дюбуа тоже. Всех мобилизовали. Девушки теперь на их месте.

Мне хорошо с Мадлен. Идет рядом, постукивает по асфальту деревянными подошвами, милая, чуть насмешливая, что-то тихо напевает. Иногда, желая перебить грустное настроение, вспомнит что-нибудь смешное про Мартэна и мельком сбоку взглянет на меня вопросительно, нежно-настороженно, как это делают обычно любящие близкие с тяжелобольными.

*

Не знаю, как прошел этот год.

Он прошел.

*

...Дорога на Париж открыта!..

Немцы подходят к Парижу!..

Ни единого выстрела не слышно. Париж сдают без боя.

*

В вестибюле консьержка сжимает голову руками: «Всё пропало, теперь мы немецкие!..»

Конец Парижа?! Франции?! Падение?..

*

Папаша Анри успокаивает: «В четырнадцатом, накануне Марны, ведь то же было, думали — всё пропало. Но мы же французы...»

*

Ко мне пришла Мадлен. Мадо пришла с Монмартра пешком. Метро безмолвствует. Нет автобусов. Нет такси. Парижский транспорт отправлен с правительственными учреждениями на юг.

Париж без такси. Без газет. Без радио. Без транспорта. Без людей. Улицы мертвы.

По улицам бродят брошенные собаки — породистые, худые; сиамские и персидские кошки лазают по крышам.

На стенах домов наклеены белые листки-уведомления: убежавшее правительство сообщает, что Париж объявлен открытым городом, и предлагает парижанам оставаться на местах и сохранять спокойствие.

*

«У нас есть армия, у нас правительство... Французы не допустят боша в Париж, — говорит мне старик Бартелеми, — в прошлую войну тоже... были на подступах к Парижу...»

*

Мы идем с Мадлен к площади Обсерватории, потом сворачиваем на бульвар Сен-Мишель. На углу улицы Суфло наш студенческий ресторан «У Жюльена» закрыт. И кафе-брассери напротив — тоже. Огромная его терраса пустынна: столики, кадки с олеандрами убраны, «Кафе де ля Сорбонн» закрыто. Обувной магазин «У Рауля» на замке.

В дверях бакалейной лавки стоит бледный хозяин с трясущейся нижней